образу и подобию своей партии и подчинили всю хозяйственную жизнь государственной власти, т. е. превратили весь аппарат производства и обращения в гигантский механизм, внутреннее трение которого было так велико, что оно поглощало почти всю общественную энергию, так что для действительной производительной деятельности почти что ничего не оставалось. Те аргументы, которые Роза Люксембург приводила в 1904 г. против большевистских методов организации партии, можно с полным основанием привести и для опровержения их методов организации производства: методы эти направлены на то, чтобы господствовать над производством, а не усиливать его; суживать его, а не развивать; связывать его силы, а не концентрировать их.

Прямым последствием этой политики было то, что самые крупные хозяйственные аппараты, наиболее подверженные влиянию этих парализующих и тормозящих условий, а именно железные дороги и крупная промышленность, — остановились в первую очередь. И лишь жалкие остатки их влачат еще жалкое существование.

Более благоприятно было положение мелкой промышленности, которую не так легко подвергнуть бюрократическому контролю, и которая в меньшей степени зависит от транспорта. Мелкий производитель или кустарь работает лишь на местный рынок, его орудия производства несложны и легко перемещаемы. Если транспорт не действует, и нельзя подвести к мастерской сырье, топливо и продовольствие, то ему легче, чем крупному предприятию, перенести свою мастерскую туда, где имеются и сырье, и лес, и продовольствие.

Благодаря этому, в настоящий момент в России все больше и больше выдвигается на первый план ремесленное и кустарное производство, которое, поскольку оно занимается переработкой местного сырья, как, например, льна, дерева, кожи, — развивается лучше в деревне и мелких центрах, чем в прежних крупно-промышленных городах, которые постепенно разрушаются и обезлюдевают.

Но и наемные рабочие убегают из городов, где только могут. В России пропасть между крестьянином и городским рабочим еще не так глубока, как на Западе. Многие из этих рабочих еще знакомы с сельскохозяйственными работами и имеют родственные связи в деревне. Поэтому, им и не так трудно вернуться от промышленности к сельскому хозяйству, которое, по крайней мере, обеспечивает им кусок хлеба и теплую избу зимой.

Другая часть рабочих уходит из крупных предприятий и заводит себе мелкие промышленные мастерские в деревне. К этому их толкает, помимо материальных соображений, еще и большая степень свободы в деревне, где полицейский гнет и шпионаж не так сильны, как в городах.

В последних, поэтому, остаются только те, которым уйти нельзя, т. е. прежде всего злосчастная интеллигенция, не знающая ни ремесла, ни сельского хозяйства. Часть из них устраивается на советской службе или занимается спекуляцией, остальные же обречены на более быстрое или медленное вымирание, в зависимости от тех остатков, которые им удалось спасти при крушении, и которые они постепенно обменивают на съестные продукты.

Нет крупной промышленности, нет транспорта, почти все работоспособное население сосредоточено в деревнях, в городах одни лишь чиновники, паразиты и нищие, — вот та картина, к которой все больше и больше приближается советская Россия. Тем самым она все больше и больше возвращается к той экономической ступени, на которой Россия стояла в XVIII веке. В ней все больше и больше исчезают те элементы, которые на известной ступени развития одни только и могут составить основу для нового способа производства, стоящего выше капитализма. И это, конечно, не только не является прогрессом, но обозначает гигантский шаг назад: Россия в настоящее время гораздо дальше от социализма, чем она была до войны. Вот великое революционное достижение большевизма! Оно поистине достойно той нечеловеческой ярости, с которой советская власть стремится превзойти святую испанскую инквизицию!

Но большевикам мало их успехов в России, и так как им не хватает сил для того, чтобы разрушить в Европе ту крупную промышленность, из которой должен возникнуть социализм, то они стараются по крайней мере хоть разрушить те пролетарские массовые организации в Европе, которые одни только в состоянии обеспечить победу социализма.

То великое противоречие, которое проходит через все европейское рабочее движение, начиная с его зародышей в 19 веке, находит сейчас свое величайшее и, будем надеяться, последнее завершение.

Мы уже наблюдали это противоречие. Оно впервые проявляется в различии между английским чартизмом и французским бланкизмом. Первый стремился объединить всех рабочих, готовых бороться за свой класс, в одно великое целое, без различия разделяющих их оттенков. Оттенки эти не подавляются в единой организации; они изживаются как внутреннее явление, а не как противоречие между различными организациями. Вовлечение масс в борьбу и их собирание является первейшей задачей сознательных классовых борцов.

Во Франции, напротив, на первом месте стоит заговор. Организация заговорщиков не должна быть слишком многочисленна, иначе слишком велика опасность, что ее раскроют; заговор может удаться лишь при наличности неограниченного доверия всех заговорщиков к вождям, — поэтому количество различных заговорщических организаций равняется наличному количеству вождей, жестоко борющихся друг против друга и разбивающих ряды готовых к борьбе рабочих.

Отголоски этой стадии развития очень долго держались в форме сектантского духа и раскольничества во французском движении, сохранившись вплоть до самого 1905 г.

Маркс и Энгельс считали этот дух самой серьезной опасностью для движения. Они ничего так не опасались, как вырождения марксизма в сектантское движение. Отсюда их оппозиция как против лассальянства, которое казалось им слишком сектантским, так и против Гайндмана в Англии.

Чем больше во Франции усиливалось пролетарское массовое движение, тем слабее становилось там сектанство, которое теперь нашло себе новое убежище в России, где подпольщина была необходимостью.

Отсюда дух сектантства снова проник на Запад, появляясь везде, где был силен престиж русских революционеров, которые вообще пользовались значительным влиянием со времени революции 1905 г. Это влияние большевики сумели превосходно использовать. Как истые заговорщики, они ненавидели большие всеобемлющие организации, охватывающие все течения в пролетариате, стоящие на почве классовой борьбы. Им нужны пролетарские боевые организации не слишком больших размеров, для того, чтобы их можно было целиком заполнить преданными сторонниками Центрального Комитета. Все остальные пролетарские организации являются для них врагами, которых надо во что бы то ни стало разрушить. Последнего им, к счастью, не удалось сделать, но они были достаточно сильны, чтобы втравить пролетариат в самый решающий момент революции в братоубийственную внутреннюю войну, ослабить его и тем сделать неспособным использовать свою победу в той степени, в какой это допускалось обстоятельствами.

Больше всего от вмешательства большевиков пострадал пролетариат Франции, который, благодаря своим якобинским и бланкистским традициям, обладал особенно малой степенью сопротивляемости проникновению большевистской фразеологии. Даже те товарищи, которых III Интернационал третировал как презренных предателей, не могли решиться рассказать рабочим Франции всю неприкрашенную правду о положении дел в России. Они боялись этим повредить русской