Однако тот, будто глухой, продолжал маршировать вперед, истарику пришлось, борясь с одышкой, самому прибавить шагу. Поравнявшись,пытаясь заглянуть бригадиру в глаза, Гомер выпалил:

— Почему ты нас бросил?

— Я — вас? В бесстрастном, металлическом голосе старикупослышалась усмешка, и он прикусил язык. Действительно, ведь это они с Ахмедомбежали со станции, оставив бригадира наедине с демонами…

Вспоминая, как яростно и как бесплодно Хантер сражался наНагорной, Гомер никак не мог освободиться от впечатления, что обитатели станциипросто не приняли боя, который он старался им навязать. Побоялись? Илипочувствовали в нем родственную душу… Старик набрался храбрости: оставался ещеодин вопрос, самый непростой.

— Скажи, Хантер, там, на Нагорной… Тебя-то они почему нетронули?

Прошло несколько тягостных минут, — настаивать Гомер неотваживался, — прежде чем тот еле слышно дал ему короткий, угрюмый ответ.

— Побрезговали.

* * *

Красота спасет мир, шутил ее отец.

Саша краснела и прятала разрисованный пакетик из-под чайнойкрошки в нагрудный карман своего комбинезона. Пластиковый квадратик, вопрекивсему хранивший далекий отголосок аромата зеленого чая, был ее главнымсокровищем. А еще он был напоминанием о том, что Вселенная не ограничиваласьбезглавым туловищем их станции с четырьмя обрубками туннелей, закопанным наглубине двадцати метров в городе-кладбище Москве. И магическим порталом,способным переносить Сашу сквозь десятки лет и тысячи километров. И чем-то ещенеизмеримо важным.

В здешнем сыром климате любая бумага, как чахоточная,стремительно увядала. Тлен и плесень изъедали не просто книги и журналы — ониуничтожали само прошлое. Без изображений и хроник, как без костылей, хромаячеловеческая память спотыкалась и путалась.

Но пакетик был сделан из пластика, плесени и временинеподвластного. Отец как-то говорил Саше, что пройдет несколько тысячелетий,прежде чем он начнет разлагаться. Значит, ее потомки смогут передавать его понаследству, думала она.

Это была самая настоящая картина, пусть и миниатюрная. Взолотой рамке, такой же яркой, как и в тот день, когда пакетик сошел сконвейера, был заключен вид, от которого у Саши перехватывало дыхание. Отвесныескалы, утопленные в мечтательной дымке, раскидистые сосны, цепляющиеся за почтивертикальные склоны, бурлящие водопады, обрушивающиеся с высоты в пропасть,алое зарево от вот-вот взойдущего солнца… Ничего прекраснее Саша в своей жизнине видела.

Она могла подолгу сидеть, расправив пакетик на ладони, любуясьим, и взор ее затягивался той же предрассветной дымкой, что окутывала далекиегоры. И хоть она проглатывала все добытые отцом книги, прежде чем продать их запатроны, ей не хватало вычитанных там слов, чтобы описать ему, что именно оначувствует, когда смотрит на сантиметровые скалы и дышит хвоей рисованных сосен.Несбыточность этого воображаемого мира — и потому его невероятнуюпритягательность… Сладкую тоску и вечное предвкушение того, что впервые увидитсолнце… Нескончаемое перебирание — что же может скрываться за дурацкойтабличкой с названием чайной марки? Необычное дерево? Орлиное гнездо? Лепящийсяк склону домишко, в котором она могла бы жить вместе с отцом?

Именно он однажды, когда Саше не было и пяти, принес ей этотпакетик, тогда еще полный — большая редкость! Хотел удивить дочку настоящимчаем, но она выпила его мужественно, как лекарство, а вот пластиковая упаковкаее почему-то действительно поразила. Ему же тогда пришлось и объяснять ей, чтоизображено на незатейливом лубке. Условный пейзаж китайской горной провинции,пригодный как раз для печати на чайных пачках. Но Саша и десять лет спустяразглядывала его так же зачарованно, как в тот день, когда только получилаподарок.

А отец считал, что пакетик был для Саши жалким эрзацемцелого мира.

И когда она впадала в блаженный транс, созерцая кое-какнамалеванную фантазию неудавшегося художника, отцу казалось: дочь корит его засвою куцую, бескровную жизнь. Он всегда пытался унять зуд, но сдерживатьсядолго не мог. Плохо скрывая раздражение, он в сотый раз спрашивал Сашу, чтотакого она нашла в обрывке упаковки из-под грамма чайной трухи.

А та, поспешно пряча маленький шедевр в карман комбинезона,неловко отвечала: «Папа… Мне так красиво!».

* * *

Если бы не Хантер, ни на секунду не остановившийся больше досамой Нагатинской, Гомер потратил бы на этот путь втрое больше. Он-то никогдане рискнул бы так самоуверенно нестись сквозь эти туннели.

Их отряду пришлось уплатить страшную пошлину за транзит черезНагорную — но двое из троих спаслись. Выжили бы и все трое, не заблудись они втумане. Плата была не выше обычной; ни на Нахимовском проспекте, ни на Нагорнойпри них не происходило ничего, что не случалось бы там прежде.

Значит, дело в перегонах, которые вели к Тульской? Сейчасони притихли, но тишина была нехорошая, напряженная. Да, Хантер чуял опасностьза сотни метров, знал, чего ждать на станциях, где никогда не бывал, но непредаст ли в этих местах его интуиция, как она подвела до того десятокопытнейших бойцов?

Возможно, именно Нагатинская, к которой они приближались скаждым шагом, скрывала разгадку тайны? Насилу удерживая мысли, сбивавшиеся отслишком быстрого шага, Гомер пытался представить себе, что могло ждать их настанции, которую он раньше так любил. Старик, баловавший себяколлекционированием мифов, запросто мог вообразить и то, что на Нагатинскойразвернулось легендарное Сатанинское посольство, и что ее сгрызли крысы,мигрирующие в поисках пищи по собственным, недоступным для людей туннелям.

Да, окажись старик в этих перегонах один, он двигался быкуда медленнее, но вот назад он не повернул бы ни за что. За годы, проведенныена Севастопольской, он разучился бояться смерти.

Гомер отправился в это путешествие, хорошо зная, что оно можетстать последним его приключением, и был вполне готов отдать за него всеостававшееся ему время.

Всего через полчаса после встречи с чудовищами на Нагорнойон уже не помнил своего ужаса. Больше того, прислушиваясь к себе сейчас, онначинал улавливать на дне своей души неясное, несмелое шевеление: где-то тамзарождалось — или просыпалось — то, чего он так ждал и о чем просил. То, что онискал в самых опасных походах, не находя этого дома.

Теперь у него была очень веская причина изо всех силоттягивать смерть. Он мог позволить себе ее только после того, как завершитсвою работу.