— Почему огнеметчики? — Гомер вконец запутался.

— Для надежности. Мы возвращаемся. — Хантер развернулся изашагал прочь.

Прежде чем последовать за ним, старик внимательно осмотрелгермоворота и прильнул к холодной стали, надеясь тоже подслушать обрывокразговора. Тишина…

Гомер поймал себя на том, что не верит бригадиру. Кем бы нибыл тот враг, что захватил станцию, вел он себя совершенно необъяснимо. Комупришло бы в голову использовать гермозатворы, только чтобы уберечься от двухчеловек? Какие бандиты стали бы вступать в долгие переговоры с вооруженнымилюдьми на пограничном посту, вместо того, чтобы просто изрешетить их еще наподходах?

В конце концов, что могло означать зловещее слово «кара»,оброненное загадочными стражниками?

* * *

Ничего нет ценнее человеческой жизни, говорил Сашин отец. Длянего это были не пустые слова и не азбучная истина. Когда-то отец так совсем недумал, недаром ведь он стал самым молодым боевым командиром на линии.

Когда тебе двадцать, и к убийству, и к смерти относишьсякуда легкомысленнее, да и вся жизнь кажется игрой, которую, если что, можноначать заново. Неслучайно все армии мира укомплектовывались вчерашнимишкольниками. А вот распоряжался играющими в войну юнцами тот, кто умел видеть втысячах дерущихся и гибнущих людей — синие и красные стрелочки на картах. Тот,кто умел забывать об оторванных ногах, о вывороченных кишках и разваливающихсячерепных коробках, принимая решение пожертвовать ротой или полком.

Когда-то ее отец с пренебрежением относился и к своимврагам, и к себе самому, и с поражавшей всех легкостью брался за задания,которые должны были бы стоить ему головы. Он не был безрассуден, и во всех егодействиях всегда присутствовал строгий расчет. Умный, старательный и притомравнодушный к жизни, он не ощущал ее реальности, не думал о последствиях и нетяготился совестью. Нет, он никогда не стрелял в женщин и детей, нособственноручно казнил дезертиров и первым шел на ДОТы. К боли он тоже былпочти нечувствителен. По большому счету, ему было вообще все равно.

Пока он не встретил Сашину мать.

Она зацепила его, привыкшего к победам, своим безразличием.Его единственная слабость, честолюбие, которое до того бросало его на пулеметы,теперь повело его на новый отчаянный штурм, неожиданно обернувшийсядолговременной осадой.

Раньше в любви ему не приходилось прилагать особенныхусилий: женщины сами складывали свои знамена к его ногам. Растленный ихсговорчивостью, насытиться очередной подругой он всегда успевал, прежде чемвлюбиться в нее, и после первой же ночи утрачивал к соблазненной всякий интерес.Его натиск и его слава застили девушкам глаза, и мало кто из них даже пыталсяприменить старую добрую стратегию — заставить мужчину ждать, чтобы успеть с нимпознакомиться.

Но ей он был скучен. Ее не впечатляли награды, звания,боевые и любовные триумфы. Она не отзывалась на его взгляды, качала головой вответ на его шутки. И завоевать эту девушку стало ему казаться настоящимвызовом. Более серьезным, чем покорение соседних станций.

Скоро он понял, что близость с ней, которая должна быластать просто свежей засечкой на его прикладе, отодвигается все дальше — и вовремени, и по важности. Она поставила себя так, что возможность проводитьвместе в день хотя бы один час уже казалась ему достижением. И даже на это шла,только чтобы немножко его помучить. Она сомневалась в его заслугах и высмеивалаего принципы. Ругала за бездушие. Расшатывала его уверенность в своих силах ицелях.

Он все терпел. Даже нет — ему нравилось. С ней он началзадумываться. Колебаться. А потом и чувствовать: беспомощность — оттого что незнал, как подступиться к этой девушке, сожаление — о тех минутах, которые непровел с ней, и даже страх — потерять ее, так и не обретя. Любовь. И онанаградила его знаком: серебряным кольцом.

Наконец, когда он совсем разучился обходиться без нее, онаему уступила.

Через год родилась Саша. Так получилось, что уже двумяжизнями он больше не мог пренебречь, да и сам теперь не имел права погибнуть.

Когда тебе всего двадцать пять, а ты командуешь сильнейшейармией в обозримой части света, трудно отделаться от ощущения, что твои приказымогут заставить хоть землю перестать вращаться. Но чтобы отнимать у людейжизнь, не надо большого могущества. А вот дарить ее умершим не дано никому.

У него был шанс в этом убедиться: его жену убил туберкулез,и он был бессилен ее спасти. С тех пор в нем что-то надломилось.

Саше тогда только исполнилось четыре, но она хорошозапомнила мать. Помнила и страшную, туннельную пустоту, которая осталась послеее ухода. Близость смерти бездонной пропастью разверзлась в ее мирке, и оначасто заглядывала вниз. Края пропасти срастались очень медленно. Прошло два илитри года, прежде чем она перестала звать маму во сне.

Отец, случалось, звал ее до сих пор.

* * *

Может быть, Гомер брался за дело не с того конца? Если геройего эпоса не желал сам являться к нему, может быть, нужно было начать с егобудущей возлюбленной? Выманить его ее красотой и свежестью?

Сначала осторожно выписать ее линии, и тогда он сам выступитиз небытия ей навстречу? Чтобы их любовь была совершенна, он будет обязанидеально дополнять ее собой, а значит, в поэме он должен появиться уже готовым,оконченным.

Своими изгибами, своими мыслями они будут подходить друг кдругу точно, как осколки разбитых витражей на Новослободской. Ведь они так жекогда-то представляли собой одно целое, и потому были обречены воссоединитьсявновь… Гомер не видел ничего плохого в том, чтобы своровать эту удачную канву удавно почивших классиков.

Но решение только выглядело простым: вылепить из чернил ибумаги живую девушку оказалось задачей, для Гомера непосильной. Да и о чувствахон вряд ли уже смог бы рассказывать убедительно.

Его нынешний союз с Еленой был полон старческой нежности, ноони встретились слишком поздно, чтобы любить без оглядки на прошлое. В этомвозрасте стремятся утолить не страсть, а одиночество.

Настоящая и единственная любовь Николая Ивановича былапогребена наверху. За минувшие десятилетия все ее детали, кроме одной, выцвелии стерлись, и он уже не смог бы писать роман с натуры. Да и потом, в техотношениях все равно не было никакой героики.