Даже в самые трудные времена люди никогда не покидалиНагатинскую совсем. Она была мало пригодна к обитанию: здесь ничего не росло, ивыходы наверх были перекрыты. Но многим станция пригодилась, чтобы на времяскрыться с глаз долой, пересидеть опалу, уединиться с любимой.

Сейчас она была пуста.

Хантер беззвучно взлетел по неисправимо скрипучей лестницена платформу и остановился. Гомер, пыхтя, последовал за ним, опасливо озираясьпо сторонам. Зал был темен, а в воздухе висела пыль, серебристо переливаясь влучах фонарей. Редкие кучи тряпья и картона, на которых обычно располагалисьгости Нагатинской, были разметаны по полу.

Старик прислонился спиной к колонне и медленно съехал вниз.Когда-то Нагатинская с ее изящными цветными панно, набранными из мрамора разныхсортов, была одной из его любимых станций. Но, темная и неживая, она походилана себя прежнюю не больше, чем керамическое фото на надгробии — на тогочеловека, что снимался сто лет назад на паспорт, не предполагая, что глядит нев объектив, а в вечность.

— Ни души, — растерянно протянул Гомер.

— Одна есть, — возразил бригадир, кивая на него.

— Я имею в виду… — начал старик, но Хантер остановил егожестом.

В другом конце зала, там, где заканчивалась колоннада и кудаеле добивал даже прожектор бригадира, на платформу неспешно выползало что-то…

Гомер завалился набок и, упершись руками в пол, тяжелоподнялся. Фонарь Хантера погас, а сам бригадир словно испарился. Потея отстраха, старик нашарил предохранитель и вдавил в плечо бьющийся в припадкеприклад автомата. Вдалеке хлопнули еле слышно два выстрела. Гомер, осмелев,высунулся из-за колонны, а потом заторопился вперед.

Посреди платформы, распрямившись, стоял Хантер, а у него вногах корчилась смутная фигура, сникшая, жалкая. Будто сложенная из коробок илохмотьев, она мало чем напоминала человека, но все же им являлась.Безвозрастный и бесполый, такой грязный, что на его лице были хорошо различимытолько глаза, он нечленораздельно скулил и пытался отползти от возвышающегосянад ним бригадира. Судя по всему, обе ноги у него были прострелены.

— Где люди? Почему здесь никого нет? — Хантер поставил сапогна шлейф вонючих рваных тряпок, волочившийся за бродягой.

— Все ушли… Меня бросили. Один остался, — просипел тот,гребя ладонями по скользкому граниту, но не сдвигаясь с места.

— Куда ушли?

— На Тульскую…

— Что там творится? — встрял подоспевший Гомер.

— Откуда мне знать? — скривился бездомный. — Кто туда ушел,там и сгинул. У них и спрашивай. А у меня нет сил по туннелям шататься. Я тутпомру.

— Почему уходили? — не отступал бригадир.

— Страшно им было, начальник. Станция пустеет. Решилипрорываться. Никто не вернулся.

— Совсем? — Хантер поднял ствол.

— Совсем. Один только, — поправился бродяга, замечаянаведенное дуло и съеживаясь, как муравей под линзой. — На Нагорную шел. Яспал. Может, показалось.

— Когда?

— У меня часов нет, — тот замотал головой. — Может, вчера, аможет, неделю назад.

Вопросы иссякли, но пистолетный ствол по-прежнему гляделдопрошенному в глаза. Хантер молчал, словно у него внезапно кончился завод. Истранно тяжело дышал, как если бы разговор с бродягой отнял у него слишкоммного сил.

— Можно мне… — начал бездомный.

— На, жри! — прорычал бригадир и, прежде чем Гомер успелсообразить, что происходит, дважды спустил курок.

Черная кровь из простреленного лба залила распахнутые глазанесчастного, и, прибитый пулями к земле, он вновь превратился в груду тряпья икартона. Не поднимая глаз, Хантер пополнил обойму «стечкина» четырьмя патронамии спрыгнул на пути.

— Скоро все сами узнаем, — крикнул он старику.

Гомер наклонился над телом, забыв о брезгливости, взял кусокткани и прикрыл им расколотую голову бомжа. Его руки все еще дрожали.

— Почему ты его убил? — слабо выговорил он.

— Спроси себя, — глухо ответил Хантер.

* * *

Теперь, даже собрав всю волю в кулак, он мог только опуститьи поднять веки. Странно, что он вообще очнулся… За тот час, пока он находился взабытьи, онемение ледяной коркой покрыло все его тело. Но его язык присох кнёбу, а грудь будто придавила пудовая гиря. Он даже не мог попрощаться сдочерью, а ведь это было единственным, для чего стоило приходить в себя, так ине доведя до конца тот давний бой.

Саша больше не улыбалась. Теперь ей снилось что-тотревожное, она свернулась клубком на своей лежанке, обняв себя руками,нахмурившись. С детских лет отец будил ее, если видел, что дочь мучают кошмары,но сейчас его сил хватало только на то, чтобы медленно моргать.

Потом и это стало слишком утомительно.

Чтобы дождаться, пока Саша проснется, ему нужно было продолжатьбороться. Он не прекращал борьбу все двадцать с лишним лет, каждый день, каждуюминуту, и чертовски от нее устал. Устал сражаться, устал прятаться, усталохотиться. Доказывать, надеяться, врать.

В его смеркающемся сознании оставалось всего два желания: онхотел еще хоть раз взглянуть Саше в глаза и жаждал обрести покой. Но неполучалось… Перемежаясь с действительностью, перед его взором вновь мелькалиобразы из прошлого. Нужно было принять окончательное решение. Сломить илисломиться. Покарать или покаяться.

…Гвардейцы сомкнули ряды. Каждый из них был ему личнопредан. Любой был готов сейчас и умереть, растерзанный толпой, и стрелять вбезоружных. Он — комендант последней непобежденной станции, президент уженесуществующей конфедерации. Для них его авторитет непререкаем, а сам оннепогрешим, и любой его приказ будет исполнен немедленно, без размышлений. Онпримет на себя ответственность за все, как делал всегда.

Отступи он сейчас, станцию поглотит анархия, а потом ееприсоединят к раздувающейся на глазах красной империи, выкипающей за своиизначальные границы, подминающей под себя все новые территории. Прикажи оноткрыть огонь по демонстрантам, власть останется в его руках — на время. Аможет быть, если он не остановится перед массовыми казнями, перед пытками, инавсегда.

Он вскинул автомат, и спустя миг строй синхронно повторилего движенье. В ложбинке прицела бесновалась толпа, не сотни собравшихся вместелюдей, а безликое человеческое месиво. Оскаленные зубы, вытаращенные глаза,сжатые кулаки.