Преждевременный панк, Веничка был ходячей насмешкой над режимом, воплощенным отказом от него. В этом состояло его принципиальное отличие от диссидентов, которые упрямо продолжали верить в будущее и в могущество правды. Издалека, с расстояния в четыре десятилетия, все выглядит чуть расплывчато, но андеры, разумеется, читали тексты диссидентов, распространяли их, хотя при этом, как правило, ничем не рисковали и, уж во всяком случае, не разделяли их веры. Солженицын был для них чем-то вроде статуи командора, с которой у них не было шансов вступить в прямой контакт: отшельник жил в провинциальном городе Рязани, работал день и ночь и общался исключительно с бывшими зэками, у каковых и черпал, с огромными предосторожностями, информацию, легшую в основу «Архипелага ГУЛАГА». Ему был незнаком тесный, теплый, насмешливый мирок, героем которого был Веничка Ерофеев, а Эдичка Лимонов – восходящей звездой, а если бы он и узнал его, то преисполнился бы презрения. В его непреклонной решимости и мужестве было что-то бесчеловечное, ведь того, чего он требовал от себя, он ждал и от других. Он считал трусостью писать о чем-либо другом, кроме лагерей: на его взгляд, это означало бы замалчивать тему.

В августе 1968-го, несколько месяцев спустя после памятного для меня обеда во французском посольстве, Советский Союз ввел войска в Чехословакию, потопив в крови Пражскую весну, и группе диссидентов, пожелавших выразить протест против этого вторжения, пришла в голову экстравагантная мысль выйти с манифестацией на Красную площадь. Их было восемь, и я хочу назвать здесь их всех поименно: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Татьяна Баева, Виктор Файнберг, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, которая привезла в коляске своего ребенка, и Вадим Делоне. У последнего в руках был плакат с надписью «За нашу и вашу свободу». Манифестантов тут же арестовали и приговорили к разным тюремным срокам: Вадим получил два с половиной года. После освобождения и новых стычек с КГБ молодой человек, с которым я так увлеченно беседовал об Атосе, Портосе и Арамисе, уехал из страны. Он жил в Париже, и я мог бы с ним встретиться, если бы знал об этом. Умер он в 1983 году тридцати пяти лет от роду.

Эдуард хорошо знал всех этих людей, которым отведено немало страниц в его «Книге мертвых», ведь большинство из них – из-за алкоголя – ушли молодыми. Вадима Делоне он любил, Ерофеева – не очень. Пресловутый шедевр последнего казался ему расхваленным сверх меры, такого же мнения он держался и насчет «Мастера и Маргариты» Булгакова, ставшего в эти годы – посмертно – культовой фигурой. Наш герой не любит, чтобы публика поклонялась кому-то, кроме него. Восхищение, доставшееся другим, он считает украденным у него.

Но его заклятым врагом был Бродский. Вернувшись из ссылки на севере, поэт жил в Ленинграде и иногда приезжал в Москву, где изредка заглядывал на кухни к андерам. Там его просто боготворили. Читали наизусть стихи, цитировали кусками стенограмму с его судебного процесса, помнили поименно всех – от Шостаковича до Сартра и Т. С. Элиота, кто высказывался в его поддержку. Одетый в бесформенные брюки и дырявый шерстяной свитер, с длинными, вечно взлохмаченными, волосами, сквозь которые уже просвечивала лысина, он приходил на их праздники поздно, а уходил рано, оставаясь ровно настолько, чтобы все успели заметить, как просты его манеры и как скромно он держится. Садился всегда в самый темный угол, куда тут же устремлялись все присутствующие. Такое положение вещей совершенно не устраивало молодого поэта Лимонова, который до прихода гения был гвоздем программы, привлекавшим к себе внимание дерзостью и пиджаками из мятого бархата. Пытаясь успокоиться, он уговаривал себя, что популярность Бродского – это нечто искусственное, результат умелых и тонких манипуляций, что свой образ поэт слепил сам. Мой друг Пьер Паше, немного знавший Бродского, полагает, что суждения Лимонова отчасти справедливы, однако такой упрек можно сделать практически любому. Существует ли простота, которая была бы абсолютно бесхитростна? Бродский, по крайней мере, жестко очертил для себя рамки: стихийное бунтарство, но без диссидентства и антисоветчины – и твердо их придерживался. Неизменно отвергал все предложения напечататься, которыми его, под увещевания типа: «это зависит только от вас, присоединяйтесь к нам», пытались соблазнить разные типы с гибким позвоночником вроде Евтушенко, пока его неизменные отказы не начали раздражать КГБ до такой степени, что в 1972 году ему предложили выметаться из страны. «Баба с возу – кобыле легче», – должно быть, подумал тогда Эдуард.

К счастью для самолюбия Эдуарда, в сплоченных рядах андеграунда нашлись люди, с которыми они с Анной подружились, и таких было немало. Лучшим, самым отважным из андеров был художник Игорь Ворошилов, восторженный и сентиментальный пьянчужка, умевший виртуозно готовить лабардана, соленую треску, блюдо для нищих. С ним Эдуард и Анна делили все: нужду, выпивку и – редкое везение – настоящую квартиру на лето: хозяева, уехав в отпуск, доверяли им ее стеречь. Эдуард ценил товарища еще и потому, что тот был ему не соперник, о чем свидетельствует следующая история. Однажды ночью Игорь позвал его на помощь: он был на грани самоубийства. Эдуард спешит через всю Москву, чтобы отговорить друга, и, естественно, находит его пьяным в лоскуты. Они разговаривают. Игорь, пополам со слезами, рассказывает, что у него больше нет иллюзий, что он чувствует и уверен: он – художник второго порядка. Эдуард принимает его жалобы всерьез: даже если ты не покончишь с собой – а Игорь этого не сделает, – все равно это ужасно – понимать, что ты второсортный художник и, возможно, второсортное живое существо. Это именно то, чего он боится больше всего на свете. И самое неприятное, добавляет Эдуард, что в отношении себя Игорь не ошибался. Будущее и рынок это подтвердят: он был прекрасный парень, но художник второсортный и даже третьесортный.

Лично меня больше всего ужаснуло то, с каким жестоким спокойствием Эдуард об этом говорит. Позже ему в жизни встретятся несколько персонажей нью-йоркского андеграунда: Энди Уорхол, кое-кто из Factory, битники вроде Аллена Гинзберга и Лоуренса Ферлингетти, и хотя они не произвели на него сильного впечатления, он признает, что эти имена останутся в истории. Они заслуживают того, чтобы о них говорили: я их знал. И в то же время, размышляет Эдуард, без следа исчезли смогисты, и их лидер Леня Губанов, Игорь Ворошилов с Вадимом Делоне, Холин, Сапгир и другие, о ком я исписал множество страниц, но приводить их здесь не буду. Отживший свое авангард, стакан со стоялой водой, массовка в коротком фрагменте бурной жизни Эдуарда, для которой этот фрагмент был всей жизнью, в этом самом стакане, – как это грустно!

Эта смесь презрения и зависти делает моего героя не слишком симпатичным, я отдаю себе в этом отчет, и знаю в Москве людей, которые общались с ним в ту пору и вспоминают, что он был совершенно несносным молодым человеком. Однако эти же люди признают, что Эдуард был искусный портной, очень талантливый поэт и порядочный человек, хотя и на свой манер. Нахальный и высокомерный, но непоколебимо надежный. Лишенный сострадания, но при этом внимательный и готовый помочь. В конце концов, даже если Эдуард был согласен с Игорем, который считал себя неудачником, он тем не менее провел с ним целую ночь и, не разубеждая в главном, все же попытался утешить. Даже с точки зрения тех, кто его не любил, он был человеком, на которого можно положиться, который не отталкивал от себя людей и, даже зачастую втаптывая их в грязь, ухаживал за ними, когда они болели или были несчастны. И я убежден, что многие представители рода человеческого, считающие себя чьими-то друзьями и буквально сочащиеся доброжелательностью и состраданием, на самом деле более черствы и эгоистичны, чем этот парень, который всю жизнь изображал из себя злодея. Одна лишь деталь: покидая свою страну, он оставит три десятка стихотворных сборников других поэтов, составленных и переплетенных его усилиями. И все потому, заметил он как-то, что «интересоваться другими людьми – это часть моей жизненной программы».