На каждом занятии кто-нибудь из участников читал свои стихи. На этой неделе подошла очередь некоей Машеньки, облаченной, как описывает Эдуард, в бесформенные одежды цвета дерьма, с выражением лица одновременно экзальтированным и меланхоличным, что роднило ее со всеми поэтессами СССР, посещавшими Дома культуры. Ее стихи прекрасно гармонировали с ее внешностью: нечто вроде уцененного Пастернака, в меру восторженное и абсолютно предсказуемое. Окажись Эдуард на месте Тарковского, он посоветовал бы девице пойти в метро и броситься под поезд, однако мэтр ограничился тем, что по-отечески предостерег ее от слишком безупречных рифм и рассказал на сей счет анекдотец, героем которого был его покойный друг Осип Эмильевич. Упомянутый друг – это Мандельштам, а анекдоты об Осипе Эмильевиче и Марине Ивановне (Цветаевой) – дежурное блюдо мэтра, которое подавалось на каждом занятии. Эдуард буквально кипит от разочарования и злости. Он-то рассчитывал, что получит возможность читать свои стихи и все придут в восторг. Но на следующий понедельник ситуация повторяется. Дальше – то же самое. Он догадывается, что не только его раздражает необходимость бесконечно дожидаться своей очереди; и вот однажды после семинара, зная, что пара пива за 42 копейки пробьет брешь в его бюджете и завтра ему придется поститься, Эдуард отправляется с другими в пивную и пытается организовать бунт вроде того, что устроил матрос с броненосца «Потемкин»: «Что же это, ребята! Нас кормят тухлым мясом?» Поначалу начинающие поэты не воспринимают всерьез курносого провинциала с тонким голосом, но он достает свою тетрадь, начинает читать, и скоро собравшиеся слушают его как завороженные. Так, согласно легенде, парнасцы некогда внимали дурно воспитанному, надменному отроку с большими красными руками, который приехал с Арденн и звался Артюр Рембо. Среди свидетелей сцены в пивной был Вадим Делоне.

Его имя попалось мне на глаза, когда я читал «Книгу мертвых», куда Лимонов собрал портреты людей знаменитых и безвестных, встречавшихся ему в жизни; объединяло его героев то, что их уже не было в живых. Он описывает Вадима Делоне именно таким, каким его помнил я: очень молодым – всего двадцать лет, очень красивым, очень пылким. «Его любили все», – пишет автор. Он происходил из рода маркиза де Лоне, который в 1789 году командовал гвардией крепости Бастилия. Его семья эмигрировала в Россию, спасаясь от революции, и, видимо, благодаря своему происхождению он мог свободно общаться с иностранными дипломатами – вещь во времена Брежнева совершенно немыслимая. Вадим писал стихи. Был любимцем смогистов, тех самых, о ком Брусиловский в Харькове все уши прожужжал Анне и Эдуарду. Я сопоставил даты и понял: вполне могло быть, что после памятного обеда у советника по культуре, после бесед о трех мушкетерах с маленьким мальчиком, Вадим Делоне в тот же день отправился на семинар Арсения Тарковского, где присутствовал при инициации Лимонова в столичном underground’е.

Существовала официальная, государственная литература. Инженеры человеческих душ, как Сталин однажды назвал писателей. Социалистические реалисты, встроенные в идео логическую систему. Их целая когорта: Шолохов, Фадеев, Симонов, у всех – квартиры, дачи, поездки за границу, доступ в закрытые распределители, где отоваривалась партийная верхушка, полные собрания сочинений в прекрасных переплетах, издаваемые миллионными тиражами и увенчанные Ленинскими премиями. Но, как известно, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. То, что эти люди выигрывали в комфорте и безопасности, они теряли в самоуважении. В героическую эпоху строительства социализма они еще могли верить в то, что писали, могли гордиться собой, но в застойные брежневские времена, времена мягкого сталинизма и царства номенклатуры, их иллюзии развеялись как дым. Они прекрасно понимали, что служат прогнившему режиму, что продали душу дьяволу и что об этом знают все. Солженицын своим примером объяснил, почему их мучают угрызения совести: одним из самых опасных аспектов советской системы было то, что честными могли считаться только мученики. Гордиться собой было трудно. Из тех, кто служил режиму, только законченные циники и безнадежные дураки не стыдились самих себя и того, что делали. Им было стыдно писать огромные статьи в «Правде» с разоблачениями Пастернака в 1957-м, Бродского в 1964-м, Синявского и Даниэля в 1966-м, Солженицына в 1969-м, потому что в глубине души они завидовали этим людям. Знали, что именно они – истинные герои эпохи, великие русские писатели, к которым народ, как некогда к Толстому, идет со своими извечными вопросами: «Что есть добро? Что есть зло? Как жить?» Самые слабые и бесхарактерные вздыхали: если бы они могли, то вели бы себя по-другому, но ведь на руках семьи, дети, которых надо ставить на ноги, и приводили массу других доводов, по-своему убедительных, почему они сотрудничали с режимом вместо того, чтобы стать диссидентами. Многие спивались, некоторые, как Фадеев, пускали себе пулю в лоб. Самые лукавые и хитрые, они же самые молодые, учились работать на два фронта. Это становилось возможно, система нуждалась в таких умеренных полудиссидентах в экспортном исполнении, тех самых, кого Арагон взял привычку принимать у нас[14]с распростертыми объятиями. Наиболее талантливо в этом амплуа выступал Евгений Евтушенко, о котором еще пойдет речь.

Был, кроме того, всякий мелкий люд, придававший эпохе особый оттенок: эти не были ни героями, ни подонками, ни приспособленцами. Речь идет об андеграунде, о людях, которые были твердо убеждены, что, во-первых, все, кому разрешалось печатать свои книги, выставлять картины и ставить спектакли, – бездари и продажные твари, а во-вторых, что настоящий художник может быть только неудачником. И это не его вина, это вина эпохи, в которой быть неудачником – благородно и престижно. Художник зарабатывает на жизнь ночным сторожем. Поэт чистит снег перед зданием издательства, которое никогда, ни при какой погоде, не напечатает его стихов, но когда директор издательства выходит из своей «Волги» и видит поэта во дворе с лопатой, то неловко чувствует себя именно он. Жизнь у неудачников была дерьмовая, но они не пресмыкались, держались своей компанией, ночи напролет просиживали на кухнях за чтением самиздата, яростными спорами и самогонкой (водка, которую делают дома, в собственной ванне, из сахара и купленного в аптеке спирта).

Это рассказывал один человек. Его звали Веничка Ерофеев. Пятью годами старше Эдуарда, тоже провинциал, он прошел ту же выучку, что и остальные тонкие и незаурядные личности (пылкое отрочество с выходом на алкоголизм, прогулы, жизнь где придется и на что придется). В Москву приехал в 1969 году с рукописным творением в прозе, названным тем не менее «поэмой» – свои «Мертвые души» Гоголь назвал так же. Веничка тоже имел для этого все основания: «Москва-Петушки» – великая поэма о запое, тягучей и бесконечной русской пьянке, на которую в брежневские времена стала походить и сама жизнь. Вязкая гибельная одиссея пьянчужки Венички, развернувшаяся между Курским вокзалом в Москве и платформой «Петушки» на отдаленной окраине. Два дня, чтобы проехать 120 километров, без билета, но с неимоверным количеством выпивки – водка, пиво, вино и, в особенности, коктейли, изобретенные самим автором, который каждый раз выдает рецепт. К примеру, «Слеза комсомолки» включает в себя пиво, уайт-спирит, лимонад и дезодорант для ног. Герой поэмы – алкоголик, поезд – пьяный, все пассажиры – во хмелю: таков контекст произведения, автор которого убежден, что «в России все приличные люди пьют как сапожники». Пьют от отчаяния и еще потому, что пьянство в атмосфере всеобщей лжи остается единственной отдушиной. Стиль поэмы, намеренно высокопарный и шутовской, пародирует советский новояз, перевирая цитаты из Ленина, Маяковского и других мэтров социалистического реализма. Для всех андеров, как называли себя люди из андеграунда, этот трактат пофигизма и пьяного забытья был своего рода библией. Поэму благоговейно переписывали, перечитывали и декламировали вслух в кружке, куда ходил Эдуард, она была переведена на Западе (во Франции под названием «Москва-на-Водке»[15]) и стала классикой, а Веничка превратился в легенду: бесплотный дух канонического неудачника, несравненный пропойца, величественное воплощение всего, что было в той эпохе самого пагубного и гнетущего. Паломничество на вокзал в Петушки продолжается до сих пор: вот уже несколько лет, как там воздвигнут памятник автору поэмы[16].