Проходит месяц, и опять он на пороге:

– Люба, сердце! Подумал я тут, однако. Пить брошу, девок брошу, карты выкину к дьяволу. Иди за меня! Я тебе детей помогу поднять, сколько тебе самой колотиться? Одно только: гармонь мне оставь…

Так и стала эта гармонь свидетельницей их долгой счастливой жизни и рождения еще одной дочки – Тани, которая унаследовала от отца широкий костяк, румяные щеки и веселый нрав.

…Когда отец мой Яков сошелся со свояченицей? Почему кроткая мама, не сводя глаз с очевидного, продолжала относиться к сестре с преданной сестринской любовью? Каким образом так слаженно плыл этот троякий семейный кораблик по волнам жизни и почему никто из них троих не произносил ни слова, когда утром обе жены кормили падишаха завтраком, а он то мимолетно оглаживал полное теть-Танино плечо, то нежно прикасался к Розочкиной ручке, намазывающей для него масло на булку?..

Сейчас затрудняюсь ответить.

Думаю, все началось после переезда в отдельную квартиру.

* * *

Я уже писала, что в середине семидесятых у нас стали расселять коммуналки. Самыми престижными новостройками были в то время Русановка и Березняки, ближнее Левобережье. Вся советская знать, писатели, киношники, работники советской торговли, накопив или украв первый взнос, приобретали квартиры в «киевской Венеции» – в Русановке. Этот район искусственно намывали, создали остров, прорыли каналы… Жить на Русановке по тем временам было круто: рядом Днепр, одна остановка на метро до пляжа Гидропарк, из окон – вид на старый Киев. А напротив, южнее, построили чуть менее, но тоже престижный район Березняки. От Березняков через мост им. Патона до центра Киева минут десять. И Русановка, и Березняки застроены девяти-шестнадцатиэтажными домами – тогда они казались гигантами. А дальше, еще левобережней, тянулась совсем не престижная трудовая Дарница со своими старыми пятиэтажками – их строили пленные немцы, не очень красиво, зато основательно. В промышленной Дарнице было много химических предприятий, и когда летом оттуда задувал ветер, все закрывали окна, говорили: «Дарница дымит». А еще левобережней, вокруг Быковнянского леса, построили новый жилой массив. Он так и называется – Лесной. Вот туда в 75-м году мы и въехали, на пятый этаж девятиэтажного дома.

Квартира казалась роскошной, огро-о-омной – аж 28 кв. м! – две раздельные комнаты (благодаря благословенной папиной инвалидности), да еще кухня целых 7 метров, да ванная и туалет раздельные, да балкончик, с которого виден лес. А бордовый линолеум – если б ты знала, как мне нравилось это дерьмо! А лифт и мусоропровод! От мусоропровода разбегался тараканий марафон по всем квартирам… И все равно – счастье, счастье, счастье!!! Главное: горячая вода!!! Вспомни: никакой оргазм не сравнится с моментом погружения в горячую мыльную пену.

Наша улица носила имя Милютенко, великого украинского актера, заодно и великого антисемита по душевной склонности. Может, для равновесия, к ней примыкала улица имени еврейского писателя Шолом-Алейхема. И – так удачно расселили наш старый дом: как раз на Шолом-Алейхема получил квартиру папин приятель Сема Ткач. Подвыпив, папа всегда говорил ему: «Завидую тебе только в одном пункте: название улицы».

…И вот посреди этого счастья у мамы нашли опухоль и ампутировали правую грудь.

Теть-Таня переехала к нам «выхаживать бедную сестренку», возможно, подсознательно пытаясь возместить щедрыми своими грудями некую семейную потерю. Выхаживая маму после первой операции, они с отцом менялись: один ночевал в комнате больной, другой в это время отдыхал в столовой, где вообще-то и я спала до маминой болезни. Но меня переселили в кухню на раскладушку, чтоб не крутилась под ногами. В конце концов, однажды ночью, шлепая босиком в туалет, я наткнулась на этих двоих. Они бурно отдыхали на довольно узком диване: в темноте колыхались голубовато-белые паруса теть-Таниных грудей, под которыми бился и захлебывался однорукий матрос, идущий ко дну…

Впрочем, на фига тебе все эти мои семейные шутки-нанайки! Я не об этом. Я о парашютах, под которыми прошла моя юность…

* * *

…Впервые с парашютом я сиганула на нашем старом аэродроме «Чайка», что при школе ДОСААФ. Это на подъезде к Житомирской трассе. Добирались туда маршрутками, потом еще шли через лес. Там два аэродрома было, две стартовые площадки – «Бузовая» и «Чайка».

Прыгали с таких старых самолетов, что мне и посейчас страшно. Давно это было, но в память врезалось чеканно.

В то время, в конце семидесятых, ознакомительный прыжок совершали с парашютом Д-1–5у, уложенным в варианте «стягивание чехла с основного купола вытяжным фалом». Сравнительно простой надежный парашют, раскрывается довольно быстро и мягко. На этих куполах прыгают до сих пор даже в армии и в различном спецназе.

А я уже не могла дождаться Великого дня. Подготовка и тренировки на земле занимали в те годы львиную долю времени: нужно было учиться укладывать в тяжелый тюк бесконечные тряпки, сто раз подниматься на вышку… Короче, первый настоящий прыжок маячил в мечтах этаким глотком свободы и от «бывалых» инструкторов, и от всей ангарной нудятины.

И вот он настал, этот день.

Не первой свежести громила-инструктор по кличке Малый, порыгивая вчерашними излишествами, давал нам строгие указания: как отделяться из самолета, как выдернуть «рыжую» – вытяжной такой шнурок ярко-оранжевого цвета, – когда основной купол штатно открылся; как оценить направление движения, как приземляться, наконец…

В деталях инструктаж его не помню, мы и так знали всё наизусть, а изъяснялся он с армейской прямотой, с наигранной такой беспечностью и, как ему казалось, с юмором: явно глумился над компанией перворазников-салаг. Но мне тогда все было по барабану, у меня дыхание перехватывало от предвкушения – сейчас прыгну! Вот наконец-то сейчас я и прыгну!

И выпрыгнуть, едва мы забрались в этот старый трясучий саркофаг, захотелось немедленно. Трудно представить пофигизм человека, который каждый день поднимал эту рухлядь в небо. Спустя несколько лет я случайно услышала от кого-то бывалого, что драндулеты, поднимающие в воздух парашютистов, сначала налетывают свой срок пассажирскими перевозчиками, потом как грузовой транспорт, и лишь затем их сдают в утиль «этим чиканутым». Тогда, за минуты до первого прыжка, я не знала всех подробностей, но – тяжелый мешок за спиной и на груди, где запаска; дурацкий давящий шлем на голове – и неожиданный стыдный животный страх: организм сопротивляется переходу в противоестественное состояние… И все же, помню, считала минуты до выброски, лишь бы поскорее покинуть эту летающую гробину.

И никакой тебе намечтанной киношной тишины пустого голубого неба: гул моторов и скрежет металла, вонь керосина и изнурительная тряска на жестких алюминиевых скамьях вдоль стен…

Наконец, пилот крикнул «На выход!» и зажглась красная лампочка над дверным проемом. Один за другим, под вопль выпускающего «Пошел!!!» и под крепкий хлопок по ранцу ребята вылетали навстречу ревущей бездне и проваливались вниз. Мой желудок делал кульбиты вместе с ними, от ужаса подташнивало…