С такими вот ангелами.

Так я летела на спине, сквозь дрему слыша какой-то ровный говор, шарканье, хохоток… Потом наступила тишина, и я проснулась. Переворачиваюсь в воде, еще смурная после странного сна, плыву к лесенке, поднимаюсь – и чуть не валюсь с бортика назад, в воду. Обморочная дурнота подкатывает к сердцу: возле каждого кресла или топчана лежит или стоит прислоненная рука или нога.

В первые мгновения у меня мелькнуло, что сон мой все длится, просто перешел на следующую стадию, мол, ага, вот уже кто-то там из ответственных инстанций на небесах прислал недостающую комплектацию для стаи моих ангелов… Потом поняла: нет, не сплю, и тогда решила, что спятила наконец от всей своей распрекрасной жизни.

В этот момент открылась дверь мужской душевой, и оттуда потянулись инвалидные коляски. В каждой сидел парень – молодой еще, крепкий, великолепные грудные мышцы, могучие плечи, да и лица все такие симпатичные… Один поворачивается к другому: «…Ну я ей и выдал: Кэти, говорю, какая дура станет прятать свое главное достоинство? Другие еще приплатят за такие сиськи!»

И все стало на свои места: это инвалидов армии привезли из их клуба на процедуры, понимаешь? Поплавать, массаж, то, се… Имеют полное право, и здесь с этим полный порядок…

* * *

Ну, полагаю, ты про меня уже много чего поняла: если в какой-то период жизни поблизости не оказывалось очередного калеки, мне словно чего-то и не хватало. Я приостанавливалась, осматривалась, мысленно обшаривала пространство: что там делается с людьми вокруг меня, все ли целы…

5

…Вообще-то, я и сама в юности имела все возможности сломать себе шею. И всякое бывало, уверяю тебя. Когда теть-Таня просекла, куда я исчезаю по выходным, она организовала дома добротный, жирный-наваристый скандал.

– Яков! – кричала она отцу. – Шо ты смотришь спокойно, как она камнем падает с неба?! Ты уже летал, ты уже имеешь жизнь одной рукой! Тебе мало было потерять незабвенную Розу, тебе неймется ухаживать за двумя могилами?!

Да, мама: незабвенная Роза…

У нее и на памятнике выбито: «Незабвенная Роза…» – отец настоял, ему никогда не были чужды перлы высокого стиля, а мне только тринадцать исполнилось, и го́лоса в деле редактуры эпитафий я еще не имела, да и не до того мне было. Зато сейчас, время от времени думая о них или посылая «полезному человечку» деньги на уход за их могилами, я в полной мере наслаждаюсь памятью, вернее, духом моей нелепой, забавной и трагической – одним словом, незабвенной семьи.

Смешно, что буквально до последнего времени я скрывала от всех телесную многогрудость моего детства. Сейчас все вспоминаю куда спокойнее: да, вот такой домашний декамерон сопровождал мое взросление; да, и такое случалось в буднях советских строек…

Ну, произнесу уже, не боясь тебя шокировать: дело в том, что мой отец Яков Ефимович Резвин на очередном вираже непростой своей и тоже воздушной жизни оказался двоеженцем.

Нет, это я как-то походя, легкомысленно, с издевкой; опять же, внутренне съежась. А давай расправим крылья, ведь ничего ужасного не происходило: просто мое детство протекало в обстановке высокого библейского мифа – одного из самых прекрасных библейских мифов о Рахили и Лии – или, если хочешь, в ситуации мини-гарема какого-нибудь забубенного бея. Ибо мой отец Яков Резвин (очередной праотец наш Яаков) был женат на сестрах, причем одновременно: незабвенная Роза и теть-Таня были как бы двуедины в образе жены.

Сейчас я спрашиваю себя: не многовато ли женщин для однорукого инвалида? И сама себе отвечаю: ничего, управлялся, умудрялся оглаживать обе задницы практически в одну и ту же минуту…

Тут самое время заметить, что это были совсем не похожие задницы. Возможно, потому, что отцы у мамы и у Тани были разными.

Мама, незабвенная Роза, была маленькая очаровательная блондинка, скорее русая, скорее пепельная, с пепельно же серыми глазами. Для того чтобы разглядеть в ней эту однотонную тихую красоту, следовало некоторое время понаблюдать, как она двигается: осторожно, опасливо, как деликатная кошечка в чужом дворе. Как будто с самого рождения ее забросили в этот мир, в этот двор, не объяснив толком его законов. Она ни в чем не была уверена, ни на что не отваживалась, не сводила глаз со своего громогласного Якова, сверяя все свои действия по движению его насмешливой брови.

Теть-Таня же была черноглазой, чернобровой, румяной красавицей типа Екатерины Первой. О ее выдающейся груди я уже упоминала. Но кроме этих природных щедрот в ней еще клокотало негасимое эротическое пламя, в котором библейский отец мой Яков и сгорел до срока.

Извини, отвлекусь на минутку на своего… как бы точнее выразиться… сводного предка: на Таниного отца, а маминого отчима. Обе называли его «папашей», и, по всему судя, мама любила его не меньше, чем Таня, родная его дочь. Следовательно, и я отношусь с большой симпатией к его памяти. А был он, не поверишь, ямщиком, со всей вытекающей из этого занятия свирепостью.

Не удивляйся. Дело происходило где-то в Забайкальском крае, куда семья бабушки Любы еще в девятнадцатом веке была выслана из Польши – после польского восстания. Бабушка, женщина работящая, умная, строгих устоев, в тридцать лет осталась вдовой с пятью детьми на руках (мама младшая) и тянула их одна, из последних, что называется, жил. Давид же Будкин – тот наоборот: нрав имел каторжный и разгульный. У него вся семья была такая – головорезы. В памяти родни остался случай, когда два брата Будкина «делили» бурятку топорами, после чего один ходил под уголовной статьей, а второго еле вытащили с того света.

Так вот, зарабатывал Давид «ямщиной» – доставкой продуктов и товаров на золотые прииски. Вообрази обстановочку: зима, сорокаградусный мороз, и по занесенной снегом тайге, отбиваясь от волчьих стай, движется обоз. От зимовья к зимовью обоз должен пройти более пятисот километров. Заниматься этим могли только отчаянные отпетые люди. А дед еще любил красиво и широко пожить; парень был видный, кудрявый-румяный, пользовался неизменным успехом у женской половины Забайкальского края, и популярности добавляла ему гармонь, по которой он уважительно и очень душевно прохаживался.

Так что после очередного возвращения с прииска все выливалось в неудержимый гульбан; деньги Давид спускал широкой рукою, под ослепительно заливистой дугой своей гармони.

И вот, однажды ранним утром растапливая печь, увидела Люба в окошко, как от калитки к дому идет Давид: белая папаха набекрень, овчинный полушубок нараспашку, плисовые штаны заправлены в хромовые сапоги, и на плече – постоянная спутница, гармонь. Вид у него был умиротворенный – видать, знатную накануне гулянку отбацали.

Вошел в дом и с порога:

– Люба, выходи, однако, за меня!

Она распрямилась, смерила его серьезными серыми глазами:

– Господь с тобой, Додя. Я женщина солидная, вдова с пятью детьми. А ты гуляешь, пьешь, в карты играешь. Могу ли я за тебя пойти?

С тем жених и был отправлен восвояси.