Потом кое-кто шепотком «конфиденциально» мне поведал, что это он, Сан-Петрович, на совете за меня заступился, а я еще толком и не знала его. Он для меня был просто одним из инструкторов, я тогда и лица его не очень различала. У него, знаешь, внешность была скромная, и рост не то чтоб очень представительный. А я-то деваха рослая, и вообще, заметная была, блондинка натуральная – в маму. А летом еще выгоришь под солнцем, и на голове – пшеничный сноп кудрей, так что вокруг физиономии – золотое сияние. Ну, и этот ореол парашютно-воздушный – он всегда парней привлекал. Поклонников вокруг меня всегда – ты что! – выбирай не хочу…

Я, конечно, была ему страшно благодарна! Подошла после прыжков, бубню что-то типа: «Спасибо вам, Сан-Петрович… если б не вы, Сан-Петрович…»

А он, передразнивая:

– Сан-Петрович, Сан-Петрович!.. Да просто Санёк. Я, может, всего-то лет на пять тебя старше!

И вдруг улыбнулся – да так ярко, так чудесно! Бывает, знаешь, на мрачноватом от природы лице вспыхнет такая вот внезапная улыбка, как раскрывшийся в небе парашют, и ты уже не в силах отойти на шаг от этого человека, и тебе уже по фигу – какой там у него рост или, скажем, ай кью. Я в ту минуту просто оторопела.

– Вот это да, – говорю. – Куда ж ты такую улыбку до сих пор прятал! Это ж обалденный козырь!

Он покраснел, как тринадцатилетний пацан, буркнул:

– Какой еще козырь…

– Да вот, улыбочку предъявил и срубил за раз всех на свете баб!

Ну, тут вижу: мой суровый инструктор аж с лица спал. Глянул мне прямо в глаза, скулы обветренные покраснели, желваки пляшут:

– Каких, к примеру, баб?

– К примеру, меня, – говорю.

Ну, вот.

И больше из того дня я мало что помню – один только безумный бег, как будто мы могли не успеть друг к другу. Он был очень прямой человек, мой Санёк, понимаешь? Беззащитно прямой. Никогда ничего не просчитывал, не берегся, в отношениях с людьми – никакой стратегии, только прямая речь и обнаженное сердце. Там же, не сходя с места, сказал: «Подыхаю, люблю тебя, люблю – давно!» Вот и все.

Помню только, как не заводился его старый «москвичок» и как стояли мы на шоссе, сцепившись руками, так и голосовали, вскидывая обе руки с переплетенными пальцами. И наконец – не помню кто – нас подбросил до города, и мы еще куда-то ехали-ехали на Бессарабку, отпирали ключом дверь коммуналки, где отсутствовал, дай ему бог здоровья, приятель, с которым Санёк снимал комнату напополам…

А вот что отлично помню – так это руки его, моего любимого; его благодарные горячие руки, в которых я взлетала и опускалась, и парила… парила… парила – уже навсегда…

6

…Прости, что не писала. Бывает: накатывает на меня хандра, так что даже звоню на работу и отпрашиваюсь на день. И тогда просто валяюсь, курю, просматриваю старые фотографии… Даю себе крохотный вздох. Ничего, думаю, и не из такого выползала. И точно, выползала же: «Их бин фон айзен».

Ну, так я о Мэри. Ты уже поняла, что для меня он стал таким вот очередным калекой?

Однажды затеял идиотский разговор, доказывая мне, что он не гей, и с полчаса морозил всякую хрень на эту тему. Тогда я не выдержала и огрызнулась: если ты не гей, почему хочешь быть женщиной? Значит, тебя привлекают мужчины? Он замолчал, как споткнулся, и некоторое время сумрачно сидел, повесив нос над стойкой бара, машинально проворачивая серебряное колечко на безымянном пальце своей волосатой лапы. Не нашелся, что ответить, и это понятно: он ни черта не понимал – ни в себе, ни в жизни.

К тому времени мы часто уходили с ним вместе из салона, закрывали его (Мэри топтался рядом, терпеливо пережидая, пока я включу сигнализацию) и по пути к метро заглядывали недалеко тут, в одно местечко, «пропустить по рюмахе», как любил говорить мой папа. Я брала водки с клюквенным соком и непременно со льдом – здесь кладут его кубиками вдоволь, он тает, вода снижает крепость. Легко пьется и шибает не так сильно, как чистая водка, и пить можно долго, пока лед не растает.

А Мэри коктейль брал – популярный нью-йоркский «Лонг-Айленд». Ты знаешь, что это пойло придумали в Америке во времена сухого закона? По виду чай, подается в высоких стаканах, да еще с лимоном. Типа: сижу, чай пью… Полицейские отваливали. Если не пила, попробуй: он крепкий. С пары бокалов можно захмелеть будь здоров, и Мэри хмелел…

Мы садились за стойку, сбоку, поближе к кухне, и минут сорок болтали, потягивая каждый свое. На нейтральные темы он говорил охотно, быстро и временами даже убедительно: проглотил чертову пропасть книг и держал их в голове в полном беспорядке. Понимаешь, манера говорить, перебивая самого себя, странная пунктирная жестикуляция, которой он сам пугался и сбивался, что-то рассказывая, – все это было таким сумбурным, нервным, жалким: сидишь рядом, слушаешь все это, слушаешь… и только вздохнешь – ни черта не разобрать. А он жадно так смотрит тебе в лицо, куда-то в подбородок, и ждет реакции на весь этот бред.

Его прадед Самуил в начале прошлого века приехал из России, вернее, из Украины, из славного Бердичева. Семейная легенда сохранила кое-какие антраша этого явно криминального типа: был он картежником, прохвостом и, видимо, незаурядным сердцеедом. Когда проигрывал крупную сумму, нанимал все экипажи Бердичева – все тринадцать фаэтонов – и до утра разъезжал по городу. В головном экипаже ехал его цилиндр, во втором – сюртук, в третьем – брюки и трость… в четвертом – дорогие кальсоны со штрипками… А в последнем, развалясь на кожаных подушках, ехал сам голый прадед Самуил, распутник и карточный шулер… И всю ночь под терпеливой луной Бердичева разъезжал сей дивный кортеж. Представила картинку? Дарю. Услышав этот апокриф впервые, я пришла в дикий восторг: человек не лишен был метафорической жилки.

В ответ на историю о безумствах Самуила я рассказала папину байку: у папы был свой героический Бердичев, свой любимый город может спать спокойно. И когда рассказывала, представляла отца, с этим его указательным пальцем в потолок; все свои поучительные истории папа излагал с указующим перстом – наверное, перенял жест у меламеда в хедере. Так вот, отец утверждал, что Петлюра обходил Бердичев стороной, ибо соваться в город было опасно: на узкие его улицы выходили еврейские мясники и руками ломали шеи… лошадям! После чего уже разбирались со всадниками.

Мэри слушал, не сводя с меня глаз.

Он мечтал когда-нибудь туда поехать «посмотреть». «Чего тебе там смотреть!» – отмахивалась я. Отговаривала, конечно; представляла его на улицах современного Бердичева в боевой раскраске. Живым бы он оттуда точно не вернулся.

Короче, сидели-болтали…

Там, между прочим, у меня бармен был знакомый, Чак, в смысле Женя; в Союзе – бывший боксер, он здесь начинал вышибалой, потом за стойку переместился. Очень мне симпатизировал (было дело, пришлось уважительно и даже сердечно отказать в свидании) и очень неодобрительно посматривал на Мэри. Однажды, когда тот скрылся за дверьми мужского туалета, сказал мне: