– Не такого провожатого хотелось бы видеть рядом с вами, блондинка! Это что за тип?

– Да так, – говорю, – пацанчик из социальной службы. Когда он со мной, могу ходунки не брать.

Женя-Чак усмехнулся, головой покачал:

– Все юморишь, Галина… А я гляжу на тебя, такую дивную бабу, такая от тебя сила прет… И слушаю бубнеж этого слизняка, и не врубаюсь: на какую тему он те хрен ввинчивает?

– Не ввинчивает, – поправляю, – а отвинчивает.

Смешно: уже тогда мне казалось, что я должна как-то защитить этого моего безобидного обалдуя.

Я и не заметила, как постепенно рассказала ему чуть не всю свою жизнь. Я, когда выпью, совсем не прочь поболтать о себе: моя биография, в сущности, проста до оторопи, скрывать мне нечего: обычная баба, воспитанная своим звероватым веком. А Мэри, при всей издерганности, был, ты знаешь, замечательным слушателем: перебивая самого себя каждую минуту, собеседника он просто боготворил, молча выжидая, когда ему будет позволено вставить слово. И еще: глаза его, такие просяще-покорные за стеклами очков, просто вытягивали душу, словно бы умоляя: не останавливайся, говори, говори…

Так мы и общались. Домой я никогда его не приглашала, никогда не лезла в душу, даже не пыталась навести его на прямой разговор о его инвалидности.

* * *

Понимаешь, мне приходилось часто сталкиваться с геями; среди них изрядная часть парикмахеров, косметологов, массажистов-визажистов. С каждым у меня складывались свои отношения. Иногда вполне дружеские, иногда корректно-вежливые, с двумя-тремя – сдержанно-враждебные. Да нет, нормально я к ним отношусь: живи ты, с кем хочешь. Правда, раздражает их желание разбираться со своими проблемами на юру на колокольне, в обозрении всего земного шара. Вот эти шествия пафосные, флаги на балконах. Так и тянет спросить: ну, и что, ребята, вы хотите этим заявить? Ну, и к чему вам все эти литавры и барабаны в потаенных чащобах человечьих тел?

Ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что у них одна и та же манера себя держать: походка, жесты, интонации и даже тембр голоса. Всегда подмывает спросить – в какую шарм-скул все они ходили, какой гей-колледж заканчивали. Главное, подражая женщинам, они всегда перебарщивают: в жизни женщины так не ходят и так не разговаривают; у меня всегда возникает ощущение, что все они, вне зависимости от национальности, образования, привычек и натуры – особи какого-то третьего пола.

Кое-кто из них, если заходил душевный разговор, рассказывал мне о своих сердечных переживаниях или щемящие истории детства, юности (всегда все очень ярко, на взрыде, на лезвии самоубийства: ведь и правда, раньше им жилось несладко). Среди них встречаются такие образины, страшно глянуть… а смотришь, у этого квазимодо симпатичный и заботливый партнер – любая баба сдохнет от зависти! Вот уж где я ничего не могла понять и до сих пор не понимаю.

Но Мэри… он, знаешь, из какой-то другой оперы. Никогда не затевает никаких страдательных разговоров «за любовь», никогда не рассказывает рвущих душу историй, словно вообще не подозревает о том, как все оно бывает в жизни… Сейчас-то я понимаю: скорее всего, он виржин (прости: девственник); скорее всего, в его за сорок у него никогда никого не было. Поди разберись, может, он и рехнулся на этой почве?

Учти, что тогда я еще ничего не знала о Генри. Хотя подозревала, что все истории жизни, которые Мэри вываливал мне за стойкой между коктейлями, могли оказаться полным фуфлом…

* * *

…Постараюсь ответить на твой вопрос – в какую рюмочную или бар могут зайти твои герои.

Давай отведем их на Брайтон.

Брайтон – район немаленький, назван по имени пляжа (или пляж по его имени – уже не ясно). Но сегодня в Брайтон условно входят и другие районы/кварталы – Кингз-хайвей, Шипсхед-Бей…

Понимаешь, баров или рюмочных в чистом виде в Америке (и на Брайтоне) не существует. Есть ночные клубы, рестораны. Причем многие из этих заведений, громко названных ресторанами, – по сути своей, по ценам, по интерьеру и качеству услуг, в общем-то, не что иное, как рюмочные. Есть еще Lounge – это нечто вроде бара в его европейском виде, только более изысканный: столики, небольшие диваны-кресла. Ну, и музыка там обычно звучит расслабляющая, такая… чувственная, латиноамериканская. Она так и называется – Lounge music.

На Манхэттене есть и русские рестораны, очень известные, можешь глянуть в интернете: Russian Samovar, Rumochnaya, Maria Ivanovna… Я их не люблю – шумно там и многолюдно, вечная толкотня.

А на Брайтоне… За многие годы бессменными остались лишь несколько марок: ресторан «Татьяна», кафе «Волна». Расположены они по соседству, прямо на деревянной набережной – знаменитом «бордвоке», променаде Ригельмана, – я писала тебе, что вижу его из своих окон? – который тянется вдоль песчаной полосы пляжей от Брайтон-Бич до Кони-Айленда с Сигейтом. В хорошую погоду столики выносятся наружу и выставляются в четыре ряда. В жаркий летний вечер, когда солнце опускается за искрящую линию горизонта, все столики обсижены публикой: океанский закат под хорошим горчичным соусом… это во все времена был наилучший аттракцион.

В заведениях этих, как правило, несколько помещений: залы торжеств, терраса (зимой крытая), да и просто уголки для забежать-тяпнуть. Все дешево и сердито, однако вид на океан! – против этого не попрешь, это в цене никогда не падает. Тут всегда можно встретить знакомых или просто завязать беседу с кем-нибудь из старичков, в любое время дня оккупирующих скамейки под старыми ажурными фонарями. И вообще, это прекрасное место для наблюдения за «цветом» эмиграции: все ходят, выпятив грудь, исполненные чувства собственной значимости, даже чуточку напористо. Старички (уходящая натура) все бодрые и политически подкованные. В них еще можно разглядеть приметы советского прошлого: золотые зубы, гамаши, трико с пузырями на коленях; как и где это все сохранялось, почему до сих пор в ходу – никому не известно…

В одно из этих заведений мы с Мэри несколько раз заглядывали. Само собой, перед тем как двинуться в направлении Брайтона, я смывала с его физиономии всю боевую раскраску. «Да-да, соседи… знакомые… понимаю… – бормотал он, пока вода стекала по его носу. – Я должна быть скромной женщиной».

Он любил русские рестораны, считал их чуть-чуть своими, якобы имеющими отношение к его семейным корням.

Хотя назвать эти рестораны «русскими» не поворачивается язык. Меню там интернациональное, разно-всякое, на любой вкус… Пельмени соседствуют с пловом, творожники с бастурмой, долма с драниками. И все непременно на местном суржике: не «икра», а «кавьяр», не «блинчики с творогом», а «блинчики с чизом»…

Винная карта куда толще меню, поскольку в выпивке на Брайтоне знают толк. Знают и как потрафить каждому – есть и все виды водок, и наливки, и собственные настойки (на хрене – пользуется особой популярностью), и коньяки. А вот всякие там виски-ликеры занимают самую последнюю страницу и особым спросом не пользуются.

Обслужат твоих героев официанты и бармены, до того напряженные, что сразу ясно: нелегалы, работают без визы за чаевые, работали бы и за спасибо… Что тебе еще? Интерьер? Ну, на Брайтоне он всегда и для всех заведений всех лет неизменен, будто сочинил и воспроизвел его один и тот же спившийся декоратор по заказу разорившегося купца, решившего вложить остатние деньги в ресторан: раскудрявые, непременно с золотым орнаментом обои, массивные подсвечники или бра, на самоварном золоте которых не хватает лишь клейма «сделано в Китае», большой аквариум почему-то у входа в туалет, где на внутренней стороне двери много лет висит табличка: «Запирайте дверь на щиколду, пли-из!»