Я: Ненавижу тебя.

Генри: Как-нибудь переживу. Видел новости. Что за придурок был с тобой?

Я: Какие-то двое пристали. Я их не знаю.

Генри: Это я понял. Я спрашиваю про парня, на которого ты пялилась. Тебе еще рано так пялиться на парней.

Хочется выть и стонать. Откидываюсь назад и бьюсь затылком о кровать. У прессы и телевидения сегодня большой день: повсюду фотография со мной и Дриксом. Вот почему всем друзьям и знакомым хочется знать подробности. Учусь я в школе для девочек и на свидания не хожу, если не считать вылазок с подругами на вечеринки, где бывают и парни. Уверена, никто бы мне никаких свиданий не разрешил. То есть прямых запретов не было, существовало лишь негласное соглашение. Мальчики – это осложнение.

Я: Хотя бы в чем-то ты с ними согласен.

Смотрю на сотовый, жду ответа и улыбаюсь – заткнула. Но тут же хмурюсь – приходит еще одно сообщение.

Генри: Так ты встречалась с этим парнем, Пирсом?

Я: Впервые его увидела. И вовсе на него не пялилась.

Генри: Нам обязательно говорить сейчас о сексе? Если да, то вот: ты становишься монахиней.

Дикарь.

Я: Я не католичка.

Генри: Как посмотреть.

Меньше всего мне сейчас хочется говорить с Генри о парнях, поэтому, когда по дому разносится громкая и звонкая трель, я мысленно возношу благодарность богам дверных звонков.

Генри: Сможешь заглянуть вечером к бабуле?

Скорее всего, меня никогда больше не выпустят из дома.

Я: Постараюсь завтра. Кто-то пришел – звонят. Надо идти.

Выхожу в коридор, шлепаю босиком по мягкому ковру, спускаюсь по изогнутой лестнице и пересекаю холл.

Открываю дверь, и весеннее тепло просачивается мимо меня в дом. Поднимаю голову и привычно улыбаюсь, полагая, что встречаю кого-то из папиного предвыборного штаба, но глаза лезут на лоб, а в вены поступает изрядная доза адреналина. Того самого, от которого щекотка под кожей и такое ощущение, как будто плывешь.

Нет, это не из папиной команды. Сексуальные светло-русые пряди, накачанные руки, широкие плечи и красивые темные глаза. Я открываю рот, но слов нет. Этого просто не может быть. Я хочу, чтобы это было по-настоящему, но мозг не находит логической причины, почему это может быть. На ступеньках нашего дома стоит тот, кто снился мне всю ночь. Дрикс.

Вчера Элль была прекрасна – как журнальное совершенство, – и сегодня она прекрасна тоже, но уже по-другому, и такой идеал мне ближе. Обрезанные джинсовые шорты, облегающая изгибы тела майка, светлые волосы собраны в свободный, немного растрепанный пучок, очки в черной роговой оправе. Должен признать, ничего более сексуального я уже год как не наблюдал.

Голубые глаза сначала округляются от удивления, потом устрашающе сужаются.

– Что ты здесь делаешь?

Я небрежно засовываю пальцы в шлевки джинсов и задаю себе тот же вопрос.

– Моему брату час назад позвонил какой-то парень, Шон Джонсон. Сказал, что мне надо прибыть сюда.

Рот у нее съезжает куда-то вбок, и я отслеживаю это движение с почти непристойным интересом. Ее губы созданы для греха. Такого рода магией я сам пользовался раньше, когда хотел обеспечить себя на вечер поцелуями. Теперь грех и я – не друзья больше, и мне полагается избегать соблазна.

– Похоже, ему звонил Шон. Любит изображать из себя босса и всеми командовать. – Она открывает дверь пошире и отступает в сторону, чтобы я мог пройти. – Входи, а я его поищу. Хотя ты и сам можешь это сделать. Надо просто закрыть глаза и ощутить темную энергию Силы.

После подписания соглашения чаще всего Эксл общался именно с ним, этим самым Шоном Джонсоном, и насчет энергии темной Силы он бы с Элль, наверное, согласился. Брат отзывался о нем как о человеке деловом, но бесцеремонном.

– Один мой хороший друг – фанат «Звездных войн».

– Я смотрела несколько раз. Хороший фильм, но, знаешь, не мое. Моему кузену очень нравится. Мне в десять лет миндалины удалили, и мы все фильмы пересмотрели.

Я прохожу в дом.

– Вот, наверное, пытка была, да?

Лицо ее светлеет, как будто в голове звучит невидимый хор. Такой хор, слушая который ты понимаешь, что уже никогда не будешь прежним, так сильно он бередит твою душу.

– Нет. С Генри такого не бывает. С ним что ни делай, все интересно.

Это я понимаю. У меня такое с Экслом бывает.

Элль закрывает дверь, и я замираю. Когда стоял перед домом снаружи, он представлялся грозной крепостью из красного кирпича. Теперь же, попав внутрь, я чувствую себя комочком грязи на подошве чьей-то туфли.

– Послала Шону сообщение. – Элль опускает сотовый в карман. – Обещал быть через несколько минут.

– Ладно. – За спиной у нее массивная лестница, ведущая на второй этаж, и открытый, просторный холл. Под ногами темное дерево, на стенах – белый молдинг. Справа – огромная и тяжелая дубовая дверь; слева – столовая с длинным столом и люстрой.

Осмотревшись, замечаю, что Элль наблюдает за мной с нескрываемым любопытством. Она изучает меня, а я пытаюсь понять ее.

– Ты знал, кто я? Там, в парке?

– Нет.

Элль смотрит на меня мягко и доброжелательно, и я даю ей мысленный посыл верить мне. Мне приятно быть ее героем, и я хочу, чтобы так оно все и осталось. Пауза затягивается, потом, после долгого молчания, она говорит:

– Так ты и есть тот самый?

Я киваю – наверное, я тот самый.

– Много о тебе слышала.

– Все плохое – правда.

По ее губам скользит тень улыбки.

– Вообще-то, я и невероятного много слышала.

– Шутишь.

– Нисколько. – Она беспечно прислоняется спиной к стене. Проведя год с людьми, которые могут легко ударить другого человека ножом в грудь или живот, я воспринимаю ее открытость и доверчивость с беспокойством и благоговением. – За прошлый год мой отец получил тонны сообщений, касающихся кандидатов на участие в программе. Ты с самого начала шел впереди.

– Потому что признал себя виновным?

– Потому что о тебе давали положительные отзывы: умный, заботливый, с лидерскими качествами.

Что тут скажешь?

– А ты, похоже, много знаешь.

Она уже не улыбается:

– Конечно. Все, что касается тебя, отец обсуждает за обедом.

Я недоуменно моргаю, и Элль вспыхивает улыбкой.

– А вот теперь шутка. В том смысле, что отец обсуждает со мной что-то. О делах он со мной вообще почти не говорит.

– Тогда откуда ты все это знаешь?