Николай Карлович, конечно же, всё прекрасно слышал. Он только и ждал такого поворота:

— Для того, чтобы акварель просохла, ваше величество, нужно совершенно немного времени. Для этого мне нужно отправить в Вену, в нашу дипломатическую миссию, двух морских офицеров его величества.

— Так в чём же дело, Гирс? Отправляйте! — Император успел поднять удочку, нанизать червя и закинуть поплавок в воду.

— Один из них разжалован со службы. Расследование установило, что ему не хватило нескольких шагов для того, чтобы уберечь вашего батюшку от бомбы заговорщиков…

В душе Александра Третьего вскипела волна ярости. Так случалось каждый раз, когда ему приходилось вспоминать тот проклятый день — 1 марта 1881 года, когда ему пришлось наследовать престол после смерти отца.

— Если бы каждый раз мне или моему отцу для принятия решения не хватало одного шага, то Европа нас уже давно бы разорвала на куски. Не хватило шагов? Значит, нужно было бежать, а не идти!

Поплавок неожиданно нырнул, удилище согнулось, и леска в напряжении натянулась как струна. Большущий хариус взлетел вверх, сверкая серебряными боками.

Довольный уловом, император схватил рыбу под жабры, а хариус, пытаясь как-то противостоять своей трагической участи, расправил громадный спинной плавник, выставив напоказ все красные и серые пятна, осыпавшие этот веер.

— Каков красаве́ц! — восхитился рыболов. — Перехитрил я тебя! Петлял, скрывался, мальков своих на разведку посылал… Стоило мне удочку достать, так ты там заволновался! Как же! Черви закончились! А мы тут ррраз — и свежую наживку тебе!

Гирс, зная, что царь, разговаривавший с добычей, его сейчас не видит, удовлетворённо улыбнулся. Нрав и привычки государя были ему хорошо знакомы. Эти слова царь говорил не этому громадному хариусу размером с две государевы ладони. Эти слова предназначались тому, кто слышал их за спиной.

— Прошу вашего высочайшего разрешения зачислить капитана первого ранга Лузгина Леонида Павловича в штат министерства иностранных дел и откомандировать его в Вену с особым поручением! — отрапортовал Гирс, словно он состоял не в гражданском чине, а всю жизнь провёл в казарме.

— Тот Лузгин, что адъютантом у моего дядюшки Константина служил? — Александр Третий, как и все Романовы, имел редкую способность. Единожды услышав фамилию, он запоминал её навсегда, и при этом она прочно ассоциировалась в его памяти с лицом владельца.

— Точно так, ваше величество! — доложил Гирс в той же манере.

— Готовьте документы по вашему ведомству. И сделайте так, чтобы он более не ошибался в шагах! Можете идти. Солнце скоро сядет, и клёва уже можно будет не ждать, — ответил царь, бросив хариуса точно в ведро.

Гирс поклонился, как это положено в конце аудиенции, и, сохраняя невозмутимое выражение лица, проследовал в сторону генерала Черевина.

— Что, милейший, Николай Карлович, постигла ли вас удача в ваших хлопотах? — с некоторой долей иронии спросил генерал, пожелавший лишний раз убедиться в справедливости своих предположений.

— Без сомнения, Пётр Александрович. Теперь у меня тоже есть удочка. Даже две, — задумчиво ответил министр. По его расчётам Лузгин и Завадский уже должны были быть на половине пути в Вену.

Ретроспектива. 1870 год.

— … Ты — надежда и упование наше; призри на нас милосердно и научи всегда обращаться к Иисусу. Научи нас вставать после падения и возвращаться к Нему через исповедание грехов в святом таинстве примирения, дарующем покой душам нашим…

Джованни преклонил колени перед иконой Святой Девы Марии, закрыв глаза и опустив голову. Его шёпот звучал достаточно громко, чтобы Божья Матерь услышала слова, предназначенные только ей, но в этот раз их услышал ещё один человек, который дождался, пока скрипач дочитает молитву.

Генерал Бекс положил ладонь на затылок замершего в молитве мужчины, и тот оторопел от неожиданности. Падре достиг должного эффекта — подошёл благодаря своим мягким туфлям абсолютно беззвучно и прикоснулся только после последнего слова «Амэн».

— Ты просишь Мадонну о прощении уже который год подряд… — произнёс генерал, перекрестившись.

Услышав знакомый голос, Джованни открыл глаза, но подняться с колен не посмел.

— Да, падре. Молю. Терзаюсь за вину свою. За невинно погибшего от моих рук кучера…

Генерал понимающе кивнул и продолжил:

— Не терзай себя. Дева Мария уже сделала то, о чём ты её так часто просишь в искренних молитвах. Она простила. Да и был ли грех? Разве можно считать преступлением перед Господом деяние, совершённое во благо церкви? Враги ордена — заблудшие безбожники. Пусть даже они старательно замаливают свои грехи, это не искупает их вины. Ибо действие у них впереди разума. Господь милостив. Он создаёт благие наши помыслы, он направляет чаяния наши в нужное русло. Мы — его справедливость. Мы — его меч карающий… не нам решать. За нас решают.

Генерал поднял взгляд вверх, прошептал что-то и позволил скрипачу встать.

— Падре, прошло уже столько лет… — Джованни смиренно сложил руки перед собой и склонил голову. — Я многому научился у Игнацио, я помню каждое ваше слово, я предан до гробовой доски и полон признательности за то, что вы тогда спасли меня от расправы. Но всё же…

— Ты не добился своей главной цели, я понимаю, — промолвил генерал.

— Абсолютно так. Меня терзает мысль о том, что я до сих пор не выполнил свою клятву, что обидчик моего единственного родного человека, моей сестры Паолы, не понёс наказание, а живёт сыто и счастливо. Я начинаю сомневаться в том, что справедливость существует. Господь до сих пор не наказал его. Господь до сих пор не направил мою руку.

Бекс недовольно поморщился, обратил свой взор в сторону иконы Девы Марии, осенил себя крестным знамением и, закрыв глаза, прочёл «Аве Мария». Маленькая чёрная бусина розария[18] в руках священника сменилась на десятую — большую.

Внезапно взгляд генерала лишился отеческой мягкости, стал пристальным и жёстким, как у наставника, устроившего своему воспитаннику испытание. Серое в тусклом свете лицо Бекса, прошитое глубокими морщинами, словно окаменело.

— Сомнение уместно только в изучении наук. Это учёный муж, подвергающий сомнению выводы своих коллег, может найти правильный путь к истине, преодолевая кущи ошибок, заблуждений и ложных утверждений. Господь же не нуждается в нашей грешной оценке, ибо он сам истина в последней инстанции.

Джованни триста раз пожалел, что у него вылетело слово о сокровенном. Столько лет обучения, доверия и безупречной службы могли пойти прахом из-за одной неосторожной фразы.