Подошел пожилой усатый официант, держа наготове блокнот. Роберта произнесла по– итальянски несколько слов. Официант шевельнул усами, что-то записал и отошел с самым серьезным видом.

– Я нам всем белого вина заказала, – пояснила Роберта. – Будешь?

Я кивнул. Тут вернулся Костя.

– Джулии нет, старик. Так что не рассчитывай. Вчера с друзьями умотала в Сорренто на дискотеку, а его тут оставила.

Мимо нашего столика прошли три высоких грудастых блондинки. За ними двигался седой очень смуглый мужчина лет пятидесяти.

– Ишь ты, – усмехнулся Костя. – Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор.

Мы столкнулись с красной майкой в туалете. Я целый час терпеливо поджидал, пока он туда спустится. Сидел и ждал. Слушал Костины шутки, пил вино, плющил сигареты одну за другой о пепельницу и ждал. Наконец дождался и кинулся за ним.

Он вышел из кабинки, что-то себе насвистывая и застегивая на ходу ширинку. И тут увидел меня, загородившего выход. Узнал, испугался, остановился, справился с ширинкой и начал неуверенно переминаться с ноги на ногу, не решаясь идти в мою сторону. Я скрестил руки на груди и участливо поинтересовался:

– Как жизнь, профессор? Побывали уже на вилле Тиберия?

Повисла долгая тишина. Слышно было, как капает вода в унитазах.

Я вдруг увидел себя актером в какой-то нелепой мелодраме.

– Это жизнь, понимаете? – выдохнул он, очевидно, почувствовав, что наше молчание слишком уж затянулось. – Так вышло, поймите. Я был тогда очень одинок. У меня с книгой что-то не получалось. Я как будто падал с огромной высоты, понимаете?

– Очень даже понимаю, – я сделал сочувственное лицо. – Вы были одиноки, у вас не получалась книга. Вы начали падать с огромной высоты. Потом приземлились и воткнули член в мою жену. Что ж, бывает…

– Мне правда очень жаль, что так вышло… – он принялся разглядывать белую надпись UCSB на своей футболке. – Очень жаль. Но жизнь ведь продолжается, верно?

– Угу, жаль, – повторил я и вдруг услышал свой собственный дикий крик, заметавшийся среди кафельных стен. Так могло кричать только раненое животное: – Ни хера тебе не жаль!!!

Я ударил его изо всех сил ногой, куда-то под коленную чашечку, а когда его качнуло вперед – снизу кулаком по лицу. И тотчас почувствовал, как сзади меня схватили.

– Ты что?! Ты что?! – кричал мне в ухо Костя. – В полицию захотел?!

Я плохо соображал, что происходит, и только беспомощно бился в его стальных объятиях.

В себя я пришел только на улице. Понял, что сижу на скамейке и сплевываю под ноги кровь, а Роберта с материнской нежностью гладит меня по голове.

– Успокойся, успокойся. Костя сейчас придет, – повторяла она.

Костя действительно скоро вернулся. Оказывается, он уходил за ромом для меня.

– Ну как ты? – спросил он, присаживаясь рядом и протягивая мне уже открытую и начатую бутылку. – На-ка вот, глотни. Я еще анчоусов купил.

– Анчоусов?

– Да… рыбки такие. Знаешь, я когда жил в СССР и встречал это слово в книгах, всегда думал: вот поеду куда-нибудь, в Испанию там или Италию, заживу как человек, буду есть каждый день анчоусы. Приехал – оказалось, эти анчоусы – обыкновенные кильки, херня в какой-то масляной понадроте.

– Костя, – я отнял ладонь от разбитой губы и взял у него бутылку. – У меня кровь. Он что, врезал мне?

– Он? Да ты что! Он, как я тебя схватил, сразу смылся оттуда. Это я.

– Как – ты? Зачем? – Я отхлебнул из бутылки – ром приятно обжег горло.

– Ну, старик, прощения просим. Надо же было тебя как-то унять. Да и потом, если он в полицию побежит, у тебя железная отмазка – рожа разбита. Я, если что, единственный свидетель. Скажем, что он напал первым, и побои освидетельствуем. Да он и не станет.

–  А официанты чего?

–  Официанты? – Костя хмыкнул. – Ты их видел хоть? Они даже ничего не услышали, тетери глухие. Но знаешь… ты сам… урод! Реальный придурошный урод! Понял?! На хрен он тебе сдался?! Он вообще ни при чем.

– А кто тогда при чем? – слабо отозвался я и отхлебнул рома.

– Во всяком случае, не он! Он же не виноват, что твоя Джулия, когда видит богатых мужиков… сразу ноги раздвигает!

Выкрикнув эти слова, Костя вдруг замолчал. Роберта в ужасе закрыла рот ладонью.

Мимо нас прошла пожилая супружеская пара. Женщина что-то очень громко говорила своему спутнику по-итальянски и энергично жестикулировала.

– Ребята! – попросил я и поставил бутылку рома на землю. – Давайте вы меня сейчас на паром посадите?

Роберта молча кивнула.

– Это правильно, – поддержал Костя, – сейчас тебе надо валить отсюда. И как можно скорее.

Через три часа я был уже в Неаполе, в своем гостиничном номере, и собирал вещи. На следующий день я улетел домой, в Петербург.

Хорошо, что у человека всегда остается это верное средство от всех тревог – путь домой.

Прошло четыре месяца. Наступил сентябрь. Тот весенний остров, табакерка на нефритовой подставке, мой тиранический сон стал таять, растворяться и наконец забылся.

Как-то вечером я открыл электронную почту и обнаружил письмо от Роберты. Надо же! После всего она еще готова со мной общаться. Однако письмо было пусто. Ни «привет», ни «пока», ничего. Только ссылка на какую-то американскую газету двухнедельной давности. Я кликнул по указанной ссылке, увидел фотографию Джулии с ее мужем и прочитал заглавие:

«Американский профессор стал жертвой экстремистов».

«Известный калифорнийский историк и его жена, – сообщалось в газете, – стали жертвой бандитского нападения в центре Каракаса. Профессор, – читал я, – с женой вышли вечером из гостиницы. На площади к ним приблизились трое молодых людей и потребовали отдать деньги. Профессор отказался. Тогда один из подошедших вынул пистолет и двумя выстрелами прострелил профессору коленные чашечки. Жена стала звать на помощь, и ей досталась пуля в голову. Она скончалась через полчаса в больнице, не приходя в сознание. Туда же был доставлен профессор, избитый, со множественными переломами и простреленными коленными чашечками. Ведется следствие».

Я закрыл статью и пошел на кухню. Там трясущимися руками открыл окно и жадно глотнул сентябрьский воздух, уже набирающий морозный холод.

Её больше нет. Нет той, которая однажды подарила мне жизнь. Страна пламенного Уго Чавеса, взявшая курс на свободу, на братство, на социализм, отняла ее у меня, у всех, даже у этого профессора, пожалевшего денег, и теперь уже навсегда.

Где же ваше братство? Где справедливость?

– Жизнь продолжается! – сказал мне тогда этот профессор.