сердце, нету сил, отёки ног,

и звонят друг другу старики,

что ещё увидимся, даст Бог.

Мы в юности балдели, свиристя,

дурили безоглядно и отпето,

и лишь десятилетия спустя

мы поняли, как мудро было это.

Сегодня почему-то без конца

я думаю о жизни в райских кущах:

как жутко одиночество Творца

среди безликих ангелов поющих!

Иная жизнь вокруг течёт,

иной размах, иная норма,

нам воздаваемый почёт —

прощанья вежливая форма.

В игре по типу биржевой

судьба не знает махинаций,

и я вполне ещё живой,

но мой пакет уже без акций.

Я много думал, подытожа,

что понял, чувствуя и видя:

о жизни если думать лёжа,

она светлей, чем если сидя.

Укрытый от азартной суеты

исконным стариковским недоверием,

я нюхаю весенние цветы

с осенним на лице высокомерием.

Я бросил распускать павлиньи перья,

держусь подобно хрупкому сосуду,

по типу красоты похож теперь я

уже на антикварную посуду.

А вечером, уже под освежение,

течёт воспоминательный ручей,

и каждое былое поражение

становится достойнейшей ничьей.

Когда и сам себе я в тягость,

и тёмен мир, как дно колодца,

то мне живительная благость

из ниоткуда часто льётся.

И по безвыходности тоже,

и по надрезу на судьбе —

с тюрьмой недуги наши схожи,

но здесь тюрьма твоя – в тебе.

Душа металась, клокотала,

бурлила, рвалась и кипела,

потом отчаялась, устала

и что-то тихое запела.

Подумал я сегодня на закате:

ведь мы, храня достоинство и честь,

за многое ещё при жизни платим,

что Страшный Суд не может не учесть.

Стариков недовольное племя

говорит и в жару, и при стуже,

что по качеству позжее время —

несравненно, чем раньшее, хуже.

В болезни есть одно из проявлений,

достойное ухмылки аналитика:

печаль моих интимных отправлений

мне много интересней, чем политика.

В размышлениях я не тону,

ибо главное вижу пронзительно:

жизнь прекрасна уже потому,

что врагиня её – омерзительна.

Состарившись, мы видимся всё реже,

а свидевшись, безоблачно судачим,

как были хороши и были свежи

те розы у Тургенева на даче.

А славно, зная наперёд,

что ждут людей гробы

и твой вот-вот уже черёд,

под водку есть грибы.

Дом, жена, достаток, дети,

а печаль – от малости:

в голове гуляет ветер,

не пристойный старости.

Всякой боли ненужные муки

не имеют себе оправданий,

терпят боли пускай только суки,

что брехали о пользе страданий.

Нет, я уже не стану алкоголиком,

и я уже не стану наркоманом,

как римским я уже не буду стоиком

и лондонским не сделаюсь туманом.

Обманчиво понурое старение:

хотя уже снаружи тело скрючено,

внутри творится прежнее горение,

на пламя только нет уже горючего.

Моё укромное жилище

мне словно царские хоромы,

сдаётся мне, что только нищим

нужны дома-аэродромы.

Конечно, я уже не молодой,

но возраст – не помеха, если страсть...

Вот разве что ужасно стал худой —

в меня теперь Амуру не попасть.

За то, что было дней в избытке,

благодарю судьбу, природу

и алкогольные напитки,

таившие живую воду.

Не стоит нам сегодня удивляться,

что клонит плиты мрамора, как ветки:

на кладбищах надгробия кренятся,

когда в гробах ворочаются предки.

Душа смакует облегчение

без даже капли скуки пресной,

что круто высохло влечение

к херне, доселе интересной.

Дохрустывая жизнь, как кочерыжку,

я вынужденно думаю о ней:

когда ещё бежал по ней вприпрыжку,

она была значительно сочней.

Мой путь поплоше и попроще,

чем у героев и философов:

пасу свои живые мощи,

их ублажая массой способов.

На старость очень глупо быть в обиде,

беречься надо, только и всего;

я в зеркале на днях такое видел,

что больше не смотрюсь уже в него.

Ум быстро шлёт, когда невмочь,

нам утешенья скоротечные:

болит живот почти всю ночь —

я рад, что боли не сердечные.

У правды нынче выходной:

полез я в память, из подвала

таща всё то, чего со мной

по жизни вовсе не бывало.

В организме поближе ко дну —

разных гадостей дремлет немало,

начинаешь лечить хоть одну —

просыпается всё, что дремало.

Если вдруг пошла потеха,

плавя лёд и ржавя сталь,

возраст людям – не помеха,

а досадная деталь.

Нам ещё охота свиристеть,

бравыми прикинувшись парнями:

крона продолжает шелестеть

над уже увядшими корнями.

Моё живое существо

уйдёт из жизни утолённой

и обратится в вещество

природы неодушевлённой.

Меня постигло озарение,

зачем лежу я так помногу:

лень – это чистое смирение,

и этим я любезен Богу.

Мне думать о былом сегодня нравится,

пускай былое в памяти продлится,

мы были все красавцы и красавицы —

наивность озаряла наши лица.

С ума сошли бы наши предки

и закричали: «Боже, Боже!» —

пересчитав мои таблетки,

которым я не верю тоже.

Творить посильную гулянку

нам по любому надо случаю,

покуда каждому – подлянку