У гипотетического владельца картины Лаврентия Снегиря дажевзяли несколько интервью. Лавруха, как мог, закручивал интригу. Ни однойфотографии “Всадников” он не дал. Картины еще никто не видел, но она ужестановилась знаменитой.

Было проведено три независимых экспертизы с привлечениемспециалистов из Эрмитажа, Пушкинского музея и нью-йоркского “Метрополитена”.Авторство Лукаса ван Остреа никто так и не смог оспорить. Перед экспертизамипроизошел маленький казус: юркий агент какого-то крупного американскогоколлекционера, еще не видя картины, с ходу предложил за “Всадников” восемьсоттысяч долларов. Но Снегирь, выпивший накануне слишком много коньяку, заартачился.

— Я хочу, чтобы мои “Всадники” остались вРоссии, — сказал Лавруха.

Последнее интервью с Лаврухой вышло именно под этой шапкой.

И в нем Лавруха наконец-то объявил, что арт-галерея“Валхалла”, с которой он сотрудничает, выставляет “Всадников Апокалипсиса” нааукцион. Я узнала об этом, когда случайно купила “Искусство Санкт-Петербурга” вларьке возле дома. С журналом наперевес я отправилась к Лаврухе в мастерскую.Он валялся на продавленной тахте и попивал французский коньяк.

— Восемьсот тысяч! — я швырнула журнал Лаврухе влицо и едва удержалась, чтобы не надавать ему тумаков. — Это жеколоссальные деньги. Ты мог хотя бы вступить в переговоры.

— Не боись, старуха, — успокоил меняСнегирь. — Что такое восемьсот тысяч? Может, она стоит двадцать миллионов…Или пятьдесят.

— Никто не даст тебе пятьдесят миллионов за картину,никто, слышишь?.. Даже Ван Гог на последнем “Сотбисе”…

— Вот аукцион и покажет. У Ван Гога куча работ, а унашего голландского мистического мальчика только четыре сохранившихся. Поставимпервоначальную цену в девятьсот тысяч, чтобы не обидно было…

— Ты задираешь планку, Снегирь. Сразу видно, что тыникогда не занимался рынком.

— Ты, можно подумать, большой специалист.

— Даже не очень большой специалист знает правила. Картины— это такой же товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка — вот чтоважно. Ван Гог — это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать оРубенсе, да Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностьюсказать, сколько работ у них было… Периодически всплывают все новые.

— А Босх? — прищурился Лавруха.

— Босх — это модно. Это хороший тон. Это устоявшеесяраскрученное имя. Попса, если можно так выразиться.

— Ну, ты загнула, Кэт… Босх — и вдруг попса.

— В хорошем смысле. Он общеупотребим. Это целый пласткультуры. А что такое Лукас ван Остреа? Нидерландская страшилка,полумистическая сказочка, известная лишь узкому кругу специалистов…

— Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеныетысячи, — сразу же сник Лавруха.

— Я и сейчас этого не отрицаю. Устрица может бытьбезумно интересен исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денегне имеют. А у коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена,проверенные временем и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь…

— Значит, старое вино, — Снегирьприщурился. — Ладно, хотел скрыть, но придется… Тут ко мне одно чмоголландское яички подкатывало, дало сто долларов, только чтобы посмотреть наЛукаса Устрицу, а ты говоришь “планку задираешь”…

— А ты? — я подивилась цинизму Снегиря.

— Позволил одним глазком взглянуть.

— Черт! Мы же договорились никому не показывать“Всадников” до аукциона.

— Двести долларов нам всегда пригодятся.

— Ты же сказал — сто.

— Я повысил цену. “Всадники” того стоят, к тому же стобой в придачу. Оно и сейчас любуется.

— Кто?

— Да чмо голландское.

— Ты оставил его с картиной один на один? — я дажезадохнулась от возмущения.

— Почему же “один на один”. Там Ванька, он присмотрит.

— Едем!

— Куда?

— К картине! А вдруг он задумал украсть ее?

— Не похоже, — сказал Снегирь, но все-такиподнялся и подтянул штаны. — И потом, это не какой-нибудь разбойник сбольшой дороги, а вполне уважаемый человек. Ламберт-Херри Якобе из Голландии,директор Музея Лукаса ван Остреа. Специально приехал в Россию, я просто не могего отфутболить.

Ну конечно, именно его статью я читала в “Вестнике”.Ламберт-Херри Якобе, самый крупный специалист по творчеству Лукаса Устрицы,цепной пес его единственной картины в Нидерландах. Я вспомнила круглые очки ипостную вегетарианскую физиономию Ламберта-Херри, и в моем нескольколюмпенизированном сознании он соединился с Иосифом Семеновичем Гольтманом.Почему же все исследователи так похожи друг на друга?

…Через полчаса мы уже были в реставрационной мастерскойБергмана. Ванька встретил нас у порога и приложил палец к губам.

— Ты чего? — удивился Снегирь.

— Пойдем на кухню… Не будем мешать емусозерцать, — Ванька увлек нас в отстойник без единого окна, который толькопри наличии большой доли воображения можно было бы назвать кухней. В углу, нагрубо сколоченных козлах стояла электрическая плитка, а пол был усеян пакетамииз-под китайской лапши.

— Третий час сидит, — сообщил нам Ванька. —Смотрит не отрываясь. Я уже беспокоиться начал, как бы не умер.

— Пойдем проверим, — предложила я.

— Не нужно… — начал было Ванька, но остановить менябыло уже невозможно. Я слишком хорошо знала, как действует картина нанекоторых, особо впечатлительных людей.

Ламберт-Херри сидел на стуле против “Всадников”, сложив рукина коленях.

И совсем не был похож на свою фотографию в “Вестнике”. Нет,черты лица были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутреннийогонь. Да и сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза — вотчто было главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела таких фанатичногорящих глаз.

Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В.В. Филатова “Реставрация настенной масляной живописи”, которая лежала тут же,на журнальном столике.

Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.

Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнулапальцами у него над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящиеглаза, вот на что надо воздействовать. И провела ладонью у него перед лицом.Это возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.

— Good day, — поздоровалась я.

— Divine painting [15]!, — едвашевеля губами, произнес он.

Это был совершенно неподъемный для меня английский, так чтодля дальнейших разговоров нужно привлекать Бергмана, который вполне сносноболтает и в состоянии отличить бук от пляжа[16]. Пока Ванькавел светскую беседу с Ламбертом-Херри, я не отрываясь смотрела на него.Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое напрокат изобожаемого им пятнадцатого века. Волосы, слишком темные для голландца, и кожа —слишком светлая. И глаза…