Но выпивка стала нашей спорной темой. Чем больше я пила, тем больше я хотела его и тем меньше он хотел меня.

– Ты опять напилась, – говорил он, отстраняя меня, когда я стремилась к нему, допившись наконец до необузданного желания. Возможно, это звучит дико, что тот, кто в завязке, связался с пьющей, но тема была общей, хорошо изученной нами обоими. Мы были на разных берегах. Во мне он видел свое упадническое прошлое. А я видела в нем свою будущую надежду. И это работало. Некоторое время.

Через полгода после того, как мы стали встречаться, Патрик сказал, что больше не любит меня. Лучше всего объяснить, как я это восприняла, – сказать, что я не встречалась ни с кем следующие семь лет.

Но я выигрывала у многих мужчин в пул. Краем глаза я наблюдала, как раздуваются их ноздри и как они впечатывают свои кии в пол, в то время как их глаза следят за моими передвижениями вокруг стола. Что, их побьет какая-то девчонка? По крайней мере два моих приключения на одну ночь начались именно так. А остальные? Сложно вспомнить, с чего начинались они.

Я хотела стать писателем с того времени, когда была еще маленькой девочкой.

На самом деле я хотела стать писателем-актрисой-режиссером (и недолгое время – чирлидером). Но пребывая в своем воображаемом мире, я нисколько не думала о реальном. Даже не рассматривала журналистику в качестве занятия для себя, пока моя соседка Тара не стала редактором газеты нашего колледжа и не предложила мне помочь ей.

Я спустилась по узким ступенькам в темный подвал, где заядлые курильщики спорили о школьных ваучерах. У входа висел слегка покосившийся знак: «Добро пожаловать в редакцию Daily Taxan – место, где GPA[53] становятся неважны».

Я стала своей в отделе развлечений, что позволило мне ходить на все театральные постановки в городе, пока парни в фанатских потрепанных футболках ругались из-за последнего альбома Pavement[54].

Такое просто не могло случиться со мной: сегодня я описывала историю, а завтра она оказывалась прямо на вашем кухонном столе. Все случилось слишком быстро.

А я? Я просто хотела халявы и видеть свое имя в конце статьи.

Я была очарована товарищескими отношениями, царившими в отделе новостей. Писательство всегда было для меня уединенным занятием, но пока мой путь лежал через редакцию, разбитую на крошечные кабинки, наполненные грохотом клавиш. Я перестала играть в театре потому, что мне было неудобно перед людьми, которые пришли смотреть на меня. Журналистика предложила новый вариант – она была актерской игрой за закрытым занавесом.

В 23 года я получила работу в альтернативном еженедельнике под названием Austin Chronicle, и это было просто потрясающе. Возможно, я никогда в жизни не чувствовала себя более воодушевленной. Настоящая, взрослая зарплата. Что-то под названием «медицинская страховка». Я ощущала, что стою на первой ступени лестницы, которая вела – почему бы и нет – к Times. С другой стороны, редакция Chronicle была тем местом работы, в котором человек был бы не прочь остаться навсегда. Штатные сотрудники носили сандалии и приходили на работу после 10.00. Часть народу напивалась каждый день после обеда под большим деревом, а производство останавливалось в пять – время начало волейбольного матча. Каждое утро в холле стояла женщина, продававшая потрясающие тако по доллару за штуку: одна из миллиона причин, почему эта работа была такой невероятной. И там всегда находились люди, готовые раздать еду похмельным собратьям.

Мой стол располагался напротив кирпичной стены, которую я украсила гигантским постером-афишей мюзикла Rent. Я купила его во время первой поездки в Нью-Йорк, где навещала брата, – он учился там в аспирантуре. Он повел меня на Бродвей, и сидя на скрипучем стуле, я представляла, что все, что вижу, однажды будет частью моего мира: режиссеры-документалисты с прическами-дикобразами, на которые, должно быть, ушли тонны геля для волос; музыканты с наркотической зависимостью; лесбиянки в черных виниловых комбинезонах и с алыми губами.

Спустя неделю после начала работы в газете какой-то парень из отдела производства, проходя мимо моего стола, притормозил, глянул на плакат, ткнул в него пальцем и покачал головой. «Серьезно?» – спросил он и пошел дальше.

Я не знала, что Rent стал кульминацией искренности 90-х годов и для многих шагнул за грань. Не понимала, что жертвы СПИДа, поющие о любви в пяти частях с прологом и эпилогом, могли довести кое-кого из моих коллег до белого каления.

В ту субботу, когда рядом никого не было, я заменила постер афишей «Бегущего по лезвию», фильмом, который любили фанаты научной фантастики и киноманы, пусть я и не понимала, за что именно. Я попыталась посмотреть его и заснула.

Этот же парень снова оказался у моего стола в понедельник. «Теперь с тобой можно говорить», – сказал он, показав мне два больших пальца, и пошел дальше. Я всегда считала себя восприимчивой к поп-культуре, но работа в газете стала интенсивным курсом приемлемых в инди-среде вкусов. Я держала в голове список персоналий, с творчеством которых должна познакомиться, почти так же, как в средней школе старалась помнить умные словечки, которые можно было при случае ввернуть в разговор. Джим Джармуш, Франсуа Трюффо, Альберт Мэйслес. The Velvet Underground, Джефф Бакли, Sonic Youth. В конце концов вкусы сотрудников редакции альтернативного еженедельника тоже должны быть альтернативными. Наше издание говорило, что самые важные истории идут вне господствующих тенденций.

Каждый четверг вся редакция собиралась в тесном конференц-зале, который больше напоминал бомбоубежище, и обсуждала план выпуска на следующую неделю. Споры вспыхивали постоянно, потому что эти люди могли спорить, о чем угодно: самая переоцененная гранж-группа, понятие объективной журналистики, омлет или яичница.

Я сидела, сложив руки на коленях, и молилась богу, что разговор не свернет случайно в мою сторону. Но когда встреча закончилась, а никто так и не попытался заговорить со мной, я почувствовала себя странно разочарованной. Накрутила себя – и осталась ни с чем.

Я всегда испытывала смешанные чувства по поводу внимания к своей персоне: наслаждалась теплом, но не исследовательским интересом.

Клянусь, что потратила половину жизни, прячась за спинкой кушетки, а вторую половину – удивляясь, что никто не удостоил меня вниманием.