На выходных я вместе с коллегами пошла в караоке-клуб: отличная попытка, как я думала, побороть мою неуверенность в себе. Я бы сидела, заливаясь пивом, пока не дошла бы до кондиции, чтобы взяться за микрофон, послав все к чертям. Караоке является прямым путем к той части нашего мозга, которая не обременена эстетическими требованиями. Все песни хороши, ничей вкус не может считаться дурным – обратная точке зрения нашей газеты философия, но мои коллеги все равно любили это занятие. Я полагаю, что даже люди, которые осуждают других, втайне мечтают о мире без ярлыков и оценок.

На нашей пятничной вечеринке я драла связки, исполняя надрывную версию «Total Eclipse of the Heart» (рус. «Полное затмение сердца») Бонни Тайлер. Я была в той волшебной стадии опьянения, когда все сдерживающие цепи рвутся и ваш голос становится максимально смелым.

В следующий понедельник главный редактор назначил собрание редакции. «Я должен кое-что сказать о прошедшей вечеринке, – он повернулся ко мне с горящими глазами. – Сара чертова Хепола».

Возможно, вы ощутили тот жар, который почувствовала я в тот момент. До него я даже не была уверена, что главред знает мою фамилию.

В детстве я считала журналистику серьезной профессией. И совершенно не представляла, с каким количеством веселья она связана. Музыкальные фестивали, интервью со знаменитостями, вечеринки, в числе гостей которых можно обнаружить Квентина Тарантино… Деньги интернет-компаний рекой текли в нашу редакцию, а рост города повлек за собой и рост числа газет – и объема рекламы. Мы получали премии и бесплатные пирушки в баре. Оказаться в этом еженедельнике спустя год после окончания колледжа было словно покинуть вечеринку длиной в пять лет только для того, чтобы плюхнуться на диван в Неверленде[55].

Добыча. Этим словом мы называли все промо-материалы, которые начали сыпаться на редакции в изобилии. Футболки, сумки для покупок, новые игрушки. Целый год по холлу редакции катался огромный пляжный мяч с надписью: «Все без ума от Мэри», напоминая перекати-поле.

Мы получали бесплатные фильмы, CD-диски и книги. На кухне постоянно обитала парочка бутылок водки Titо’s. В холодильнике стояли бутылки с пивом (за него мы платили). Каждый пятничный вечер мы отправляли газету в кроватку – словно газета была нашим малышом, – а потом я оставалась выпить с корректорами и парнями из производственного цеха за столом для пикника. Мы играли в игры типа «Я никогда не…», разделяя весь персонал редакции на тех, с кем хотели бы переспать и с кем не сделали бы этого и за миллион баксов, но никогда не упоминали друг друга.

Вначале я не слишком много писала. Занималась списками и обзорами третьесортных спектаклей, используя кучу ненужных прилагательных. Один молодой и отчаянный музыкальный критик писал с такими дикими метафорами, что параграфы напоминали гитарные рифы. Однажды я спросила его, как он стал настолько хорош, и он ответил: «Я просто сижу на кислоте». Но у него также было то, в чем нуждается каждый журналист: свой собственный голос.

У меня его не было. Мои тексты были как литературное караоке. Я копировала формулировки старших коллег, чьими статьями восхищалась. Иногда спрашивала мнения друзей для театральных обзоров, потому что была уверена, что их точки зрения интереснее моей. Каждую неделю я сидела на общем собрании, слушала, как обсуждают достойные обложки заголовки и мучительно желала внимания. Но что я могла сказать?

В колледже я никогда не читала газет, и теперь невыносимо сложно было работать в одной из них. Чего люди ждали от новостей? Журнал Chronicle предлагал два главных направления: критику и репортаж. Но у меня не было ни глубоких знаний, ни возможности их получить. Мои коллеги наполняли комнату своим авторитетом, пока я боялась испортить все своим глупым ответом. Яичница или омлет – что лучше?

Что касается моих художественных вкусов, в них я тоже не была уверена. Мы вошли в Эпоху иронии. Низкое становилось возвышенным.

Я сняла плакат с «Бегущим по лезвию» и повесила на его место фотографию группы Backstreet Boys. А после вынудила всех сотрудников проголосовать за любимого члена группы.

– Я, твою мать, без понятия, – заявил раздраженный главный редактор, когда я тормознула его в холле. – Пусть будет блондин, у него хорошая улыбка.

Примерно через девять месяцев после начала работы в газете я получила свое первое серьезное задание. Мне нужно было под прикрытием пройти на выпускной старшей школы. Стрельба в школе «Колумбайн» случилась всего несколько месяцев назад, что привело к массе параноидальных статей на тему «подростки сегодня», и моя история была настолько вызывающей, что почти гарантированно должна была оказаться на обложке.

Существовала только одна проблема. Я так волновалась, что не могла написать ни слова. Час за часом я смотрела на мигающий курсор, печатая несколько слов только для того, чтобы стереть их.

До этого я никогда не пила алкоголь, когда писала. Возможно, делала пару глотков пива во время редактуры – но не больше. Написание текстов и выпивка были прямо противоположными действиями – как еда и плавание. Статья требовала тишины и острого зрения. Алкоголь – шума и размытых пятен.

Вино отключило мою неуверенность в себе и страх белого листа – то, с чем борется каждый пишущий человек. Голоса в твоей голове, запугивающие тебя, шепчущие, что каждая твоя мысль – банальщина, каждое слово уже звучало до тебя десятки раз. Наркоманы говорят о получении доступа к более высокому уровню сознания, к другому измерению, но мне просто нужен был гигантский рыболовный крючок, чтобы убрать из комнаты внутреннего критика.

Той ночью выпивка втянула меня в зону письма. Слова струились из моих пальцев, словно ждали, чтобы политься свободным потоком. Я не могла поверить, но это сработало. После того как статья вышла, коллеги останавливали меня в коридорах редакции, чтобы поговорить о наиболее понравившихся им строчках.

Конечно, это превратилось в привычку. Пару бокалов вина перед тем, как начать. Иногда, в уединенности моей небольшой, неряшливой квартирки, я пила один за другим почти до беспамятства. Целеустремленно доводила себя выпивкой до момента, когда могла только сидеть, ожесточенно колотя по клавиатуре, едва различая буквы, свободная, словно Рей Чарльз у своего рояля. Вы подумали сейчас, что это приводило к листам полной бессмыслицы – иногда так оно и было. Но иногда я перечитывала напечатанное в трезвом состоянии и думала: Вау, круто. Не думала, что я могу так писать. Эти страницы были полны опечаток, правок и поздних дополнений, но они обладали гипнотическим магнетизмом поезда, несущегося на полной скорости по холмам. В них были искренние попытки удержать читателя. У нас остается лишь несколько минут. Позвольте рассказать вам мою историю.