– Ты целовалась с Чингизом при Максе? – Не поверила я своим ушам, – Да ты что, совсем, что ли, с ума сошла?!

– Ну я же не знала-а…

Господи, подумала я, ну как можно жить такой дурочкой?!

– Что сказал Влад?

– Он сказал, что ему нужно, чтобы я решила, или он для меня единственный, или пусть я выметаюсь…

– А он знает, что ты спишь направо и налево?

– Я не сплю направо и налево!

– Хорошо, он знает, что бывает, что ты ему изменяешь?

– Я ему не изменяю!! Он для меня единственны-ы-ый… У-у… А остальные это так…

– Что так?

– Ну та-ак… Как мне его вернуть?!

Я вздохнула и задумалась. Влад был влюблен в Яну до беспамятства, это знал весь город.

– Извинись? Скажи, что ты любишь его одного?

– Я уже говори-ила…

– А он?

– Он сказал, что не хочет меня виде-еть… И уеха-ал… В Лондон… – Яна вытерла слезы рукавом, – А пойдем дунем? Пока ребят нет?

Мне эта мысль показалась многообещающей.

– А у тебя есть?

Яна приоткрыла сумку и продемонстрировала мне содержимое внутреннего кармана. Там лежали несколько готовых косяков, и пакетик, который, по моей прикидке, тянул по меньшей мере грамм на десять.

– Окей, – с облегчением согласилась я, – Пошли.

– Куда пойдем? В «Стоунхендж»?

«Стоунхенджем» называлась круглая площадка чуть в стороне от Карфакса, засыпанная пыльным гравием и поросшая колючками и мелкими колокольчиками. Их и теперь можно было разглядеть среди снега: понурые обледенело-сизые головки не успевших спрятаться цветов. По периметру этого круга располагались семь или восемь гранитных блоков, создавая стилизованный амфитеатр из мощных и неизменно мокрых скамеек. Они-то, напоминая своей бессмысленной монолитностью древние дольмены, и дали скверу его прозвище.

С двух сторон «Стоунхендж» укрывали от ветра и взгляда стены громадной многоэтажной парковки. Софиты, установленные на ее крыше, служили заодно и основным источником света. Еще с одной стороны сквер был обсажен густыми и высокими кустами остролиста, а с четвертой тянулась узкая скользкая тропинка, и за ней – канава. Сразу на канавой начиналась череда загадочных и неизменно запертых кирпичных строений – то ли электрических будок, то ли городских сараев, то ли гаражей.

Таким образом увидеть, что происходило внутри, было невозможно, если только не забраться на высоченную парковку и не выглянуть вниз, перегнувшись через перила. Это мало кому, кроме охранников стоянки, могло прийти в голову, а доблестные сторожа обычно рано ложились спать, поэтому “Стоунхендж”, если в нем особенно не шуметь, считался одним из самых безопасных и удобных мест Оксфорда для торговли наркотиками.

С наступлением темноты туда начинал стекаться народ. Сначала постепенно и как будто бы случайно. Присаживались на гранитную плиту, закуривали сигарету и делали вид, что изучают колокольчики. По мере того, как вечер перетекал в ночь, и улицы пустели, в “Стоунхендже” становилось многолюдно, крикливо и весело. Уже почти не прятались, а кое-кто особенно наглый, вроде Чингиза, любил приходить с огромным строительным фонарем, к которому тут же слетались бледные и мохнатые ночные мотыльки. Другие подсвечивали сделки телефонами, зажигалками, а то и фосфоресцирующими браслетами из ближайшего клуба.

В занятые ночи, по вторникам и пятницам, на каждую плиту приходилось по два-три мелких торговца, которых называли толкачами, копируя английское pusher. Получалась своеобразная ярмарка, где вместе с веществами в продаже иногда появлялись телефоны, цепочки, фирменные кошельки и прочий краденый хлам. Правда, большинство толкачей все же считали воровство ниже своего достоинства, и особой популярностью побрякушки не пользовались.

Как-то Эдгар даже притащил туда кальян. Кальян купили на четвертую ночь за семь фунтов – втрое меньше, чем он получил бы у индийцев. Зато Эдгара все запомнили как “парня с кальяном”, что он счел наикрутейшей маркетинговой победой.

Продавали почти все, кроме самого тяжелого и самого дорогого. У каждого была своя тактика: кто-то бессовестно завышал цены, направляя покупателей к соседу, и получал за это от того секретный процент. Те, кто собирались уезжать, или, испугавшись облав, хотели скинуть большую часть товара, распродавали его скандально дешево, подрывая таким образом весь шаткий рыночный баланс. Поэтому подставлять друг друга было невыгодно и не принято. Особой вражды между конкурентами не было.

Все собиравшиеся в легендарном сквере бизнесмены условно делились на «травников», «химиков» и «медиков». Медики воровали рецептурные лекарства из аптек и больниц. Среди врачей, конечно, таких хитрецов находилось мало – слишком высоки для них были риски. Но в Оксфорде базировались, помимо государственной системы здравоохранения, несколько добровольческих медицинских организаций, которые впускали в свои ряды почти всех желающих. Стоило всего лишь проработать там, не вызывая подозрений, пару лет, чтобы получить допуск к «интересным» веществам вроде мощных седативных, антидепрессантов, антипсихотиков… Сиделки, предоставляемые с отличными рекомендациями такими компаниями, частенько воровали у своих пациентов обезболивающие «третьей ступени» – то есть основанные на морфии – и прочие недоступные простым смертным препараты.

Людей, специализировавшихся на «химии» – искусственных психоделиках типа экстази, амфетаминов или кислоты – было мало. Сказывалась мода: век клубов и рейвов неумолимо отдалялся, расширение сознания ни во что хорошее для большинства экспериментаторов не вылилось, а производить большую часть подобных продуктов было сложно, дорого, и попросту опасно.

«Травников» было больше всего. Они делились на гроверов – тех, кто сам растил, собирал и сушил марихуану – и посредников, обычно получавших товар от каких-нибудь больших шишек в Лондоне или Бирмингеме. У последних брать было дешевле, но по-своему неприятно. Они мешали траву со спайсом, табаком или даже чаем, от чего цена падала почти вдвое, а приход становился порой даже интенсивнее, но вот голова на следующее утро болела убийственно, а постоянных их клиентов мучал удушливый кашель, головокружения и тревога.

Из гроверов самым известным был англичанин с испанскими корнями, по имени Алекс Мэнди, и по прозвищу Черника. Черникой его звали за то, что он растил особенный, изысканный сорт, Blueberry Haze, который оставлял во рту вкус черничного варенья.

– Не… – лениво протянула я в ответ на Янино предложение, – В «Стоунхендже» сейчас холодно…

– Пойдем хотя бы заглянем?

Я пожала плечами.

Зимние гуляния захватили весь город. Всё кругом светилось и переливалось, студенты с бутылками сидра, запрятанного в бумажные пакеты, покачиваясь, лениво передвигались от одного праздничного ларька к другому, выбирая пахучие свечи и украшения из серебряной проволоки.

Когда нам наконец удалось пробиться к «Стоунхенджу», на гранитных плитах оказалась целая толпа посетителей, по большей части китайцев.

Китайцы были необычным народом, который даже в условиях вынужденного соседства всегда держался особняком. У них были свои торгаши, своя трава, отличавшаяся от нашей,