– Мой бывший, когда мы оставались на ночь вдвоем, всегда просил меня снять все украшения.

– Зачем?

– Вот то-то и оно. Он считал, что если женщина снимает сережки, то она действительно доверяет всему вокруг, доверяет мужчине, и чувствует себя как дома. Это не так далеко от правды, – заметила я, поймав ироничный эдгаров взгляд.

Я вспомнила, какими странными затуманенными глазами тот смотрел, как я снимаю кольца и браслеты. Какой смешной и трогательной казалась мне тогда его манера обращать такое пристальное внимание на то, чего я даже не замечала. В искусственных сумерках задернутых занавесок он мог несколько минут смотреть, как лежит на одеяле моя рука. Таким же потерянным, внимательным взглядом он наблюдал, как я умываюсь, расчёсываюсь, ем.

Когда я не могла заснуть, он рассказывал мне сказки, где все было значительно, все прекрасно, сотканное из тончайших, насыщенных оттенков алого, золотого, лазури.

– А у той птицы, – говорил он ровным голосом, как будто читал молитву, – крылья были цвета гибискуса, и когда на закате она поднималась в небо, глубокое как море и холодное как земля, целые города замирали в восхищении, потому что им казалось, что далеко вверху рубин слился с сапфиром, как в короне древнейшего из царей.

Иногда он запинался, и тогда я понимала, что он ищет английское слово для того, чего попросту не существовало в их языке.

Тогда мой мир состоял из мелочей. Прекрасных, полнозвучных, пышных мелочей. Теперь все в моем мире было мелочью.

– Эй, ты о чем думаешь? – Спросил Эдгар.

Я моргнула, но видение не пропало. Я вспомнила, как мы катались по полу, кусаясь, царапаясь, не в состоянии отпустить друг друга. От остроты, с какой пульсировала во мне тогда эта высокочастотная энергия, хотелось умереть. Теперь тоже хотелось, но совсем по другим причинам.

– О бывшем, – ответила я.

Трахались ли мы с Варданом? Хороший вопрос. Да. С Варданом мы именно трахались. И, как я ни старалась, я не могла прогнать память о том, как было совсем недавно, как было, когда в моей жизни не было наркотиков, не было ночных странствий по чужим домам, не было Вардана, не было бессмысленности и отчуждения.

– Алё, – позвал Эдгар.

– С Варданом очень одиноко, – неожиданно для самой себя призналась я, – Очень одиноко. Он и есть одиночество.

Эдгар испуганно глянул на меня.

– Ой, родная, ты только не загоняйся.

7. Ветер дураков

– Пошли в Святую Марию?

Вардан имел в виду большую ухоженную церковь чуть в стороне от нашего привычного компанейского маршрута.

– Зачем?

– Ты не ходишь в церковь?

– Ты ходишь??!

Вардан посмотрел на меня своим вязким и прохладным взглядом.

– Конечно.

Я остолбенела.

– Хорошо. Пошли.

Он узко открыл тяжелую дубовую дверь. На нас налетел пронзительный сквозняк. Внутри никого не было.

Вардан пробежал неф, толкая стулья и спотыкаясь о неровно выложенные плиты с именами старых архидьяконов, добрался до ступеней, ведущих к алтарю, и полу-опустился полу-упал на колени.

Я стояла в стороне, ошарашенно наблюдая за его религиозной эскападой.

Вардан склонился на бок, одной рукой обхватив колени, а другой закрывая лицо, и тихонько застонал. Под готические арки глухо разлетелось придушенное эхо. Он лежал на холодной мраморной лестнице в позе эмбриона, скуля и шепча что-то, чего я не могла разобрать, легко и неритмично ударяясь виском о край стесанной ступени.

Я присела на скамью. Пахло цветами и влажным камнем.

– Господи прости, – тихонько выл Вардан, жмурясь на лампадки и белесые лица статуй, – Господи прости, Господи прости и помилуй.

Я чувствовала себя неуютно, как будто стала свидетельницей чего-то дурного и запретного. Его истерика отдавала эксгибиционизмом. И всё же, всё же она была совершенно, абсолютно искренней.

За последующие месяцы я не раз в этом убеждалась. Он действительно бездумно и страстно любил церкви. Его тянуло к ним чем-то отличным от веры, но почти столь же сверхъестественным. Стоило ему выпить, он принимался колотить в двери церквей и будил весь квартал. Как только заспанный батюшка открывал ему – в Оксфорде община маленькая, и священники серьезно относятся к своим обязанностям – он врывался в падал на колени.

Он не веровал. Он даже не верил. Церковь доставляла ему чувственное удовольствие, молитва была больше похожа на пьяный угар. Он плакал и смеялся, и корчился на каменных плитах без единой мысли о Боге. Запах лилий и ладана приводил его в исступление, в котором посторонние предполагали восторженный экстаз.

Сначала я чуралась его привычки.

– Ты же врешь. Бог совершенно не трогает тебя.

– Наоборот. Я – единственный, кто ведет себя честно. Пусть я действительно не верю, но религия – религия – это совершенно другое дело. Я вообще не понимаю, какое отношение церковь имеет к вере. Ты думаешь, кто-то искренне верит в дяденьку на небе? Нет, всем просто спокойнее думать, что другие верят. Все верят в силу свечек, и икон, и священников. Это совсем другое, – и повторил с несвойственной ему горячностью: один я не вру.

После того, как мне несколько раз довелось сопровождать его в эти еретические паломничества, я смирилась с ними. Поход в церковь стал казаться мне таким же естественным, как прогулка по парку. Более того, я заразилась его чудачеством. Я стала плакать под звуки органа. Сила ритуала, сила древности, все, что современные атеисты знают и ждут в церкви, все это открылось мне с новой, нездоровой и магнетической силой. Все это проявилось, как невидимые чернила, проступило и развилось.

Вардан умел с ювелирной точностью управлять своим восторгом и своим цинизмом. Он жонглировал ими, он всегда был на новой, другой грани, и всегда был честен. Церковь, алкоголь, музыка – были для него равнозначны. Они предоставляли тот толчок, тот минимальный вброс энергии, который был ему нужен, чтобы, войдя с ним в резонанс, подняться по спирали до нервного напряжения, в котором он существовал. Амплитуда была громадной. Для него не существовало нормы.

Он чувствовал притягательность такого существования своим чутьем фокусника и толкача. Но его собственная дилемма и его собственная трагедия были в том, что ему было мало себя. Эта мысль пришла мне в голову после одного из наших походов в Святую Магдалину, когда, сидя на полу в его комнате, я пыталась привести к общему знаменателю все его странности и причуды. Я удивилась, как это не додумалась до этого раньше. Его нечеловеческая любовь к власти была простой необходимостью. Он знал себя вдоль и поперек, он умел за секунды дойти от апатии до паники,