«Что может подавить Дину? – спрашивала я себя. – Что может ранить ее настолько, что она прекратит задирать нос, перестанет быть выскочкой?» Если поставить себя на ее место, она превосходила меня в двух вещах: у нее был парень – даже два парня! – и она наверняка опять собиралась блистать на приближающемся балу.

Отбить у Дины Никиту я не сумела бы ни при каком раскладе. В этом плане я была реалисткой. Меня выворачивало при одной мысли о том, чтобы присесть к парню на колени, откровенно заигрывать с ним, хихикать и жеманиться… Фу, какая гадость! А что, если он захочет еще и поцеловать меня?..

Вопрос с поцелуями – это отдельная тема. Упрекайте меня в излишней чопорности, считайте старомодной – мне плевать. Я не понимала, что может быть прекрасного в поцелуях. Вот в садике мальчики с девочками не целуются же и прекрасно себя при этом чувствуют! Ну или, к примеру, не целуются же братья с сестрами, и это не мешает им любить друг друга. Да даже просто друзья не целуются! А ведь порой жить друг без друга не могут.

Было и еще кое-что, повлиявшее на мое отношение к поцелуям, я вполне отдавала себе в этом отчет. В детстве, когда мы как-то вечером смотрели с мамой телевизор, на экране мужчина принялся целовать женщину. Вернее, это мама смотрела телевизор, а я во что-то играла и время от времени поглядывала на экран. Заметив, что я пялюсь на то, как двое целуются, мама воскликнула: «Отвернись!» – и я покраснела, опустив глаза и поняв, что застала нечто постыдное.

В другой раз телевизор смотрела уже бабушка. Случилось примерно то же самое, что в случае с мамой, только оценка бабушки была еще более уничтожающей. Едва на экране соприкоснулись губами мужчина с женщиной, бабушка покривилась и невольно заметила: «Опять лижутся!» – так я поняла, что поцелуи сопровождаются еще и обильным слюнообменом.

Так вот, если бы мне каким-то чудом удалось отбить Никиту у Дины, то как, скажите на милость, мы смогли бы с ним поцеловаться? Это же уму непостижимо! Мне пришлось бы перешагнуть через себя, а к этому я была не готова. Позволить парню целовать себя – для меня это было все равно что присутствовать на вскрытии лягушки. Да-да, так же мерзко и скользко.

И ладно бы еще какому-то другому парню – на вскрытии лягушки еще никто не умирал. Но Никите! Никите! Мое первоначальное впечатление о нем как о первом в классе красавчике, напоминающем русского былинного богатыря, давно уже сменилось на резко негативное. У него, к примеру, были пухлые губы, всегда красные и потрескавшиеся, будто воспаленные от простуды. У него был яркий аллергический румянец на щеках, отчего казалось, что его щеки густо намазаны румянами.

Если посмотреть на него мельком и, желательно, издалека – ну да, красавец. Но если вглядеться… Я не смогла бы позволить поцеловать себя этому монстру, даже закрыв глаза. Даже через марлю.

Стало быть, вариант с лишением Дины обоих парней отпадал. Вообще, если подумать, то, что Дине доставался Никита, – это ведь только с ее точки зрения было победой. На самом деле они были как красавица и чудовище. И оба заслуживали друг друга.

Но я ведь могла и не отбивать Никиту у Дины. К чему такие крайности. Ведь когда в марте прилетели грачи, и каждый из них важно, как и Никита, расхаживал по сырой от снега земле, рядом с ними прекрасно уживались и воробьи, и галки, и голуби, в конце концов. Я могла заставить Дину поверить, что Никита увлечен другой. И заставить Никиту поверить, что есть кое-кто получше Дины. Как это сделать – вопрос техники.

Вы, конечно, вообразили, что я с моей склонностью к розыгрышам и интригам была отъявленной вруньей. Ничего подобного. Звучит парадоксально, но я терпеть не могла лжи. Да, ложь лжи рознь, зарубите это себе на носу. Ложь ради веселого розыгрыша – одно, а ложь из чувства мести – совсем другое. Это все равно что верба, цветущая на улице, и сорванная верба. Первая цветет сама по себе и в то же время для всех, вторая – лишь для своих хозяев, постепенно умирая.

Я шла и ломала голову, каким образом мне влюбить Никиту в несуществующую незнакомку. Если бы у меня была подруга! Ну то есть, я имею в виду, кто-то, кроме Дины. На миг я даже представила в роли подруги Виту… ну так, чисто теоретически. Но тут же поняла, что привлекать Виту еще и к плану соблазнения – хотя это, конечно, слишком громко сказано – верх неблагодарности. Ну и, наверное, верх безнравственности, ведь Вита, по сравнению с нами, была ребенком.

Хотя признаюсь, я не сразу рассталась с этой шальной мыслью. В голове то и дело мелькали картинки: вот Вита звонит Никите и признается ему в любви, а Никита на другом конце провода млеет от фантазии о прекрасной незнакомке с голосом еще более тонким и нежным, чем у Дины. Вот после нескольких подобных звонков Никита увлекается Витой, бросает Дину, идет на свидание и – о, ужас! – лицезреет всего лишь маленькую девочку! Вот это была бы месть…

Звонкое чириканье стайки воробьев, усевшейся на изгороди вдоль четвертой школы, будто поддерживало меня и призывало рваться в бой. Воробьишки хорохорились, подпихивали друг друга, менялись местами. Время от времени кто-то один из них срывался с места и вырывал видимую лишь ему крошку из-под ног прохожих. Если бы вместо прохожих по дороге разгуливали кошки, они бы с ума сошли от этих маленьких пернатых хулиганов.

Мне предстояла важная миссия: вырвать, словно хлебную крошку, Никиту из-под высоких Дининых каблуков. Я уже чувствовала себя маленькой отважной птахой и даже чирикнула бы, не будь вокруг столько людей. Вспомнив про Динины каблуки, я поневоле огляделась. Не знаю, как вы, а я никогда не комплексовала перед разодетыми, словно павлины, женщинами. Обычно павлинизация женщин происходила как раз по весне. Рядом с вещевым рынком, мимо которого я шла, это было особенно заметно, потому что рынок и сам был словно цирковой балаган.

Засилье цветов било в глаза. Особенно женщины старались по части шарфов – розовые, голубые, фиолетовые, малиновые, какие только расцветки не мелькали мимо! А ведь если провести параллель с природой – внимание, сейчас я скажу очень умную вещь! – то женщины поменялись местами с мужчинами. Потому что в природе как раз таки самцы «наряжены» в яркие перья. Взгляните на уток, плавающих в пруду, с которого сходит лед. Он еще остался вдоль берегов – тонкий, серый. Когда мимо проплывают утки, лед едва заметно колышется, словно чешуя рыб. Селезни – самцы уток – с праздничным, ярким опереньем на шее, с эффектным хохолком из перьев на шее – чем вам не те же дамские шарфики?

Словом, если уж выбирать, я останусь самой собой, а не буду цеплять на себя яркие цвета и уподобляться селезню или перепелу, или, в конце концов, попугаю! Лучше уж быть серой уткой… или воробьихой! Я шла, чувствуя переполняющий меня задор. Мне казалось, я была даже выше и легче всех этих моделей, ковыляющих мимо меня на ходулях. И тут меня осенило! В этой пестрой толпе я неожиданно почувствовала себя как на маскарадном балу. Я снова была в невзрачной, хотя и отличной от других, маске пугала, а все остальные – в нарядах барышень. Но ведь если бы и я нацепила яркий наряд – чем бы я отличалась от прочих?

Кстати, вместо мамы Виты могла бы быть и я. Я ведь и сама могу водить за нос Никиту. Слегка изменив голос – а по телефону он и без того меняется, – попытаться заинтриговать его. А потом, на приближающемся Весеннем балу, надев такое же, как все, бальное платье, предстать перед Никитой во всей красе. Может быть, он даже влюбится… Я уже видела мысленно, как он распахивает от изумления рот, как протягивает ко мне дрожащую от волнения руку, приглашая на танец… и как я с усмешкой отказываюсь, на глазах у Дины, и сама – да-да, сама! – приглашаю на танец Дрозда. Дрозду на Весеннем балу в нашей школе делать было нечего, если его Дина не пригласит, но моим мечтам это не мешало.