Неизвестно, чем закончились бы их отношения, если бы Ира не забеременела. А узнав об этом, первое, о чем подумала: не остаться бы у разбитого корыта, да еще и с пузом – и будто воочию увидела перед собой взгляд матери, то ли смеющийся, то ли опечаленный.

Будущий отец известие воспринял без радости. Обычно развязный и насмешливый, он сначала растерялся, а потом разозлился, обругал Иру и хлопнул дверью. Таким она увидела его впервые и даже засомневалась тогда, тот ли это мужчина, от которого в семейной жизни будет «помощь и подспорье».

Тогда она всерьез задумалась над перспективой аборта. И несколько недель вынашивала в себе эту страшную, леденящую мысль вместе с плодом. Лаптева в то время плохо представляла себе, что там, внутри нее, человек. Лиза была тогда маленьким зернышком, таким крохотным, что даже ультразвук не мог его различить. И Лаптева вообразить не могла, что из этой горошинки вырастет Лиза. Лиза, с ее васильковыми глазами и ее тихим «мама», которое впоследствии станет для Лаптевой слаще всех звуков во вселенной. Но тогда она все раздумывала и раздумывала, а решиться на аборт не смогла. Так и пропустила все сроки, укрывшись одеялом с головой.

Вместе с растущим животом она приняла и мысль, что ей, матери-одиночке, придется вернуться с ребенком домой, к родителям. В таком положении остаться в Москве было немыслимо. Но неожиданно, уже на восьмом месяце беременности, объявился будущий отец. В любви он не клялся, в ноги не падал, прощения не вымаливал. Он заявил лишь, что поразмыслил и решил: жениться ему рано или поздно все равно придется, так какая разница, на ней или на другой. Лаптева потом иногда вспоминала его речь и задавалась вопросом, почему тогда она так обрадовалась этим обидным, пренебрежительным словам. И тихонько сама себе на него отвечала: потому что дура.

Свадьбу сыграли скромно, без излишеств и в узком кругу. После чего Ирина Лаптева прописалась в московской трехкомнатной квартире, жить в которой ей предстояло не только с мужем и дочерью, но и со свекровью. Последняя выбор сына не одобряла со всей очевидностью. И вообще казалось, что с сыном у них особая связь и всякий третий в ней лишний.

В стенах некогда вожделенного семейного очага Лаптева ежеминутно чувствовала себя будто между молотом и наковальней. С одной стороны – свекровь, которая смотрела на невестку так, что той хотелось поскорей извести свои молодость и красоту, с другой – муж, который будто в угоду матери обращался с ней как с приживалкой, которая должна выслужиться за приют. И материнское чувство к дочери, которую Лаптева баюкала на руках, смешивалось с грязью обид, злости и переживаний.

Ночами муж подминал Лаптеву под себя, как кот, слегка придушивший мышь и наигравшийся с измученной тушкой, в конце концов лакомится ею на правах победителя, утоляет хищный инстинкт. Лаптева же прислушивалась к тому, как внутри нее ворочается узел чувств, в котором она и тогда не могла отделить одну струну от другой, чтобы узнавать по звучанию каждую отдельно. Но понимала, что узел этот становится толще и туже, пополняясь новыми струнами, издающими противный скрежет.

Когда муж засыпал, она прислушивалась к его тяжелому дыханию, которое резонировало с глухими бумами у нее внутри. И в этих бумах она угадывала обиду, жалость к себе из-за загубленной, скомканной листком молодости, чувства к маленькой Лизе, в которых еще не могла разобраться, – в них смешались и любовь, и сожаление, и раздражение. Тогда она вспоминала свой дом и яблони. Но из глубин ее сознания вещал мамин голос: «Не существует ни любви, ни счастья. Вышла замуж – терпи». И она терпела.

Получив из рук майора два нехитрых гаджета погибшей девочки, Мирослав первым делом позвонил Рэю. На вызов нетсталкер не ответил, и Погодин, покружив немного в районе Петровки, припарковался у кафе. Занятий в его расписании сегодня не значилось, неотложных дел тоже. Он решил, что Рэй, возможно, довольно скоро даст о себе знать, поэтому его звонка лучше дождаться в центре – неизвестно, куда он попросит подъехать.

Удобно устроившись на мягком диване у панорамного окна, Мирослав заказал кофе и вишневый штрудель. В помещении было пусто. Ценовая политика элитного заведения сужала круг посетителей до минимума. Никто из этого минимума в такое время сегодня не изволил сюда пожаловать – часы показывали половину второго. Сдержанное, но дорогое оформление небольшого зала создавало атмосферу камерности, персонал держался незаметно, но был готов мгновенно отозваться на любое движение гостя. Это пространство, казалось, было обособлено от внешнего мира не только стенами из стекла и бетона. Будто бы лоно кафе и мир за окном имели разные плотности атмосфер, как внутренность космического корабля и открытый космос за его пределами. Там, вовне, царил хаос: пешеходы бодро сновали по узким тротуарам, неловко уворачиваясь от брызг, летящих из-под колес автомобилей; небо осыпалось колючей моросью, испытывая терпение горожан, истосковавшихся по солнцу, и горожане вели себя суетно и раздраженно. Вот только что прямо за окном, рядом с которым сидел Погодин, поскользнулся на подмерзшей слякоти мужчина лет пятидесяти, неловко махнул в воздухе сумкой для ноутбука и, чуть было не рухнув, крепко выругался. Артикулировал он так выразительно, что Мирослав прочитал по губам каждое слово. Здесь же умиротворяюще звучала лаунж-музыка и витал аромат свежесваренного крепкого кофе. Для той цели, которую сейчас обозначил для себя Погодин, обстановка была самой что ни на есть подходящей. Целью же его было разобраться, «откуда есть пошел» нетсталкинг.

Ноутбук и телефон Лизы он положил на левый угол столешницы и задумчиво поглядывал на них, смакуя эспрессо. Два маленьких прямоугольника: серебристый, размером с колоду игральных карт, и синий, побольше. Казалось бы, такая мелочь, невзрачные коробочки из металла и пластика, но что таилось под их потертыми крышками? Может быть, целая жизнь? А может быть, карта пути в тупик, из которого нет возврата? Пути в Тихий дом.

Что и говорить, собиратель и исследователь эзотерических теорий Погодин был заинтригован и Тихим домом, и самим явлением «нетсталкинг». Он пока не сделал выводов о том, насколько ладно скроена и добротно сшита эта ультрасовременная легенда, но даже при первом рассмотрении в ней прослеживались каноны жанра. Тихий дом был задуман по образу и подобию древних поверий о сакральных местах, но на прогрессивный лад, и в этом крылось его особое очарование. Эдакая Шамбала в измерении мегабайтов и пикселей – точка перехода на другой уровень сознания.

И вообще, рядом с нетсталкерами Мирослав вдруг ощутил себя древним как рукописный гримуар. Его студент играючи сформулировал максиму, которая прежде до него не доходила, хоть и была элементарна, – в век высоких технологий истину в пыльных фолиантах не ищут. А ведь парень в чем-то прав – мы живем в век инфоперегрузки, когда всевозможная информация настигает отовсюду: из соцсетей, блогов, рассылок, сайтов, контекстной рекламы и так далее, не говоря уже про более традиционные СМИ. До книжек ли?

Мирослав не вполне представлял, что скрывает собой пестрая как конфетный фантик наружность современных подростков, что из окружающего мира они впитывают сами, а что стихийно врывается в их сознание. Казалось бы, его разница в возрасте с тем же Игнатом – каких-то пятнадцать лет, но росли они не только в разных веках, но и в разных эпохах. В России за последнее столетие, аккурат с 1917-го по 2017-й, все не раз поменялось кардинально и стремительно. Отцу Мирослава выпало взросление в пору Советского Союза. Он носил значок с портретом юного Ильича, повязывал на шею красный галстук и дорожил комсомольским билетом. В пример ему ставили тимуровцев, а мудрость наставляли искать в трудах Маркса. Сам Мирослав рос на стыке эпох, когда идеология Страны Советов рассыпалась карточным домиком, а новая хаотично создавалась из мусора, поднятого разрушительным вихрем девяностых, и каждый выхватывал из него то, что ему больше нравится. Каково было родиться и взрослеть в России двадцать первого века, Мирослав не знал, это было ведомо только поколению его сегодняшних студентов. Наверное, именно поэтому аргумент Игната застиг его врасплох.