А потом мы увидели верблюда. Верблюд стоял, привязанный к придорожному столбу, и жевал. Что он жевал — не знаю, наверное, «Орбит» был у него с собой. Он окинул презрительным взглядом поезд, посмотрел нам в лицо из-под аристократически опущенных век с длиннющими ресницами и повернулся кормой. До самого горизонта пустыня была пустынна. Мы не сдались и перебежали к окнам с другой стороны поезда. Там тоже была пустынная пустыня, не было даже могилок. Хозяин верблюда не наблюдался ни с одной стороны.

На остановках мы выбегали из вагона, неслись к вокзальному буфету и покупали две трехлитровых банки березового сока. Это был единственный сок, который можно было пить гекалитрами. Пить и потеть. И мы пили и потели (в отличие от мамани, которая не потела. Впрочем, практически и не пила). Вот в таком режиме мы и добрались до Ташкента. И нас даже встретили, и мы на такси доехали до места дислокации.

Поскольку лет мне было чуть поболе, чем сейчас Соньке, похвастаться тем, что я помню названия улиц, я не могу. Поэтому буду так, в общем.

Первое, что меня поразило тогда, это узбеки на улицах. Нет, не те, которые в офисах, а те, которые на улице в национальном колорите. Мужчины в ватных халатах, тюбетейках, каких-то опорках на ногах, а вот женщины — женщины были прекрасны. Их волосы были прикрыты косынками с люрексом. Платья из поражающего воображение многоцветного шелка, такие же шаровары, а вот потом — и это было самое сильное впечатление — обязательно мужские носки и галоши. Да-да, галоши, черные, блестящие, с кровавым подбоем. И лица — приветливые, сильно загорелые на уже смуглую кожу, и паутинка светлых черточек вокруг глаз. Причем практически независимо от возраста.

Первая экскурсия у нас случилась уже в день приезда. Мы поехали… Правильно, на Алайский базар. За продуктами. Причем, перед тем, как ехать, мама долго копалась в сумке — искала какой-то ташкентский телефон. Нашла. А сейчас я расскажу, что за телефон и откуда он взялся.

Лучший штурман Северного флота — Вова (фамилию не скажу, но вы же знаете, о ком речь?) был в Ташкенте за месяц до нас. Первым делом он с поезда поперся на Алайский базар, потому что в Ташкенте у него были знакомые, и он хотел в гости не с пустыми руками, а с дынькой. Приходит он, значит, на рынок, и у первого же от входа продавца дынь начинает покупать продукт. И убеждает-таки продавца, что он ему полностью доверяет выбрать дыньку. Да не просто дыньку, а чтоб в гости не стыдно. Продавец ему спроворил, достал откуда-то из глубины плод килограммов на пятнадцать, долго хвалил.

На что Вова в присущем русскому офицеру духе отвечал:

— Если дынька хорошая, то я завтра вернусь и еще куплю, а вот если плохая — тоже вернусь! — И улыбался при этом нехорошо. Продавец, видимо, не силен был в физиогномике, потому что Вовину ухмылку не воспринял как угрозу.

Ну, допер Вова подарочек, стали его пилить, а он — отвратный. Кормовая дынька-то оказалась. То есть — сочная, конечно, но ни вкуса, ни запаха — ничего.

Пацан сказал — пацан сделал. Вова аккуратно упаковал обе половинки дыни в сеточку и, тяжело вздохнув, поехал на Алайский рынок. Подошел к продавцу, достал две половинки дыньки и тщательно и аккуратно надел их продавцу на уши. Так как дынька была очень большая, то продавец и умылся, и наелся.

Тут Вову забрали в милицию, а поскольку он настоящий русский офицер, переправили в комендатуру. Там он, как ему и положено, обаял тетку-офицера и выпросил ее телефончик.

А вот когда маман озвучила, что она собирается в Ташкент, Вова стал ей этот телефончик совать.

— Люся, я тебя сто лет знаю. Когда ты пойдешь на рынок, и тебя загребут в ментовку, просись сразу в комендатуру. А потом звони вот по этому телефону — выпустят.

Телефончик, надо сказать, не пригодился. Мамочка вела себя очень пристойно по нашим меркам. Хотя кое у кого было другое мнение на этот счет.

Мамочка моя — как змея. Чем жарче — тем ей комфортнее. Она не мучается, не потеет, не ищет холодной водички и тенек. Первое, что она сделала на Алайском рынке, — бодрой птицей облетела весь рынок, спрашивая направо и налево:

— Ата, почем помидоры?

Тот ата, к которому она приставала больше всего, продавал помидоры «бычье сердце» — огромные, сладкие, розовые. Помидоры лежали в тени, а вот сам ата сидел на солнцепеке, взблескивая снежно-белой бородой поверх трех ватных халатов.

— Тырыдцать копеек! — сурово заломил он цену и отвернулся, тихо прея и не желая вступать в торги. Мама легкой пташкой унеслась прочь. Совершая второй круг по рынку, она опять стала приставать к тому же старцу. Он мученически взирал на нее.

— Дывадцать копеек! — наконец донеслось из недр белой бороды. Маман кивнула, и ее унесло на третий круг.

Когда она, свежая, как майская роза, в третий раз припорхала к тому же продавцу и задала ему сакраментальный вопрос: «Ата, почем помидоры?» — он сломался.

— Даром быры, только не бегай туда-сюда! — в раздражении повысил он голос. Ну, даром нам ничего не надо, но «бычье сердце» по десять копеек килограмм — для нас, жителей северных болот, — это были сказки Шехерезады.

Думаете, почему я про этого ату знаю? Мы с папой смогли сделать только один круг — рынок-то огромный. И напротив помидорного дедушки мы и забились под навес рядом с автоматом с газировкой. Мама поэтому бегала и мимо нас, периодически сбрасывая нам под ноги приобретенный товар. Там были вкуснейшие лепешки, баклажаны, зелень, какие-то специи, домашняя лапша и арбуз. Арбуз еле влез в такси — такой он был огромный. Еще мы купили абрикосов размером с яблоки, за что наши хозяева нас страшно ругали. И мы до ночи не могли понять — почему.

Прошлявшись половину светового дня по улицам, мы получили ожидаемый эффект. Все части тела, доступные солнцу, радостно обгорели. И не просто обгорели, а почти обуглились. Поэтому, придя домой, мы все намазались сметаной и сидели в жаре, распространяя запах мяса по-французски. Эдакой термообработанной сметанки. Не хватало специй, и хорошо было бы посыпать нас лучком.

Но полегчало, чего уж там скрывать.

Дело шло к вечеру. Вернее, к ночи. На улице потемнело и даже несколько попрохладнело. И народ начал выползать во двор погулять. Днем-то гулять, конечно, не комильфо — погоды стояли не просто жаркие, а экстремально жаркие. Температура воздуха на улице была неопределенной. Нет, по радио, конечно, передавали: «41 градус выше нуля», но верить этому радио было нельзя. Дело в том, что в те годы в Ташкенте была верхняя планка рабочей забортовой температуры. То есть, если 42 градуса, то на работу можно не ходить. И пусть тебе градусник показывает хоть 48, хоть 50, но по радио все равно 41 — хоть что хошь делай.

Люди, которые ходили на работу, все были с соплями до колена и трубно кашляли. А все потому, что в конторах — кондиционеры, настроенные на 22–23 градуса. И человек, вваливающийся с 50 внешних в 22 внутренних, получает перепад в 28 градусов. Уберечься от простуды в такой ситуации невозможно.