Сестра милосердия вошла в помпезный особняк, спрятавшийся в роскошном парке, отгороженном от суетного Лондона чугунными решётками. Величественный дворецкий провёл её в приёмную, где через минуту появился доктор Хинксли. Он критично осмотрел девушку и спросил, старательно скрывая сарказм в голосе:

— Это о вас, дражайшая, я получил телеграмму из госпиталя святой Елизаветы?

— Да, доктор, — кротко отвечала сестра, опуская голову, словно заранее признавая свою полную ничтожность перед почтенным медиком.

— И вы, значит, собираетесь специализироваться в уходе за туберкулёзными больными?

— Да, доктор, именно туберкулёзными, — ещё смиреннее ответила та.

— Что же, я так понимаю, что вы не имеете ни малейшего понятия о пневмологии?

— Я читала работы доктора Коха, доктора Циля и господина Абрикосова…

— Вот как? Потрясающе! Господина Абрикосова! — комично восхитился доктор Хинксли. — В таком случае вы будете незаменимы в служении с судном и клистиром. Прошу, — доктор сделал приглашающий жест, — мисс?..

— Мардж. Дороти Мардж, доктор.

— Прелестно, Дотти, ступайте за мной, и учтите, что лорд Каниваль — очень особенный пациент, и вам следует и впредь проявлять скромность и покладистость. Вы меня поняли?

— Разумеется, доктор, — с готовностью ответила сестра и последовала за ним.

Их путь к пациенту лежал через анфиладу восхитительно декорированных залов. Дороти Мардж с широко раскрытыми глазами и приоткрытым от восхищения ртом крутила головой, разглядывая мраморные скульптуры, великолепные картины, китайские вазы с себя ростом и огромные люстры, сиявшие хрусталём.

На второй этаж вела дубовая лестница. На её площадках стояли индонезийские крашеные скульптуры в виде отвратительных оскалившихся демонов; а длинный коридор, в котором располагалась спальня хозяина, был выстлан прекраснейшим афганским ковром.

— Ну-с, голубушка, теперь вы понимаете, с кем вам придётся иметь дело? — самодовольно спросил Хинксли, так, словно всё это богатство принадлежало лично ему. — А теперь приготовьтесь познакомиться с пациентом.

Он осторожно открыл одну из тяжёлых дверей и вошёл, неучтиво оставив Дороти позади. Она тихо проникла следом, прикрыла за собой дверь и скромно встала за спиной доктора.

— А, леди со светильником! — раздался резкий, с сипотцой, голос. — Подойдите, я вас не вижу.

Дороти нерешительно двинулась вглубь комнаты и остановилась перед монументальным чиппендейловским креслом, в котором располагалась сухая фигура больного. С судном и клистиром Хиксли, конечно, погорячился. Карниваль производил впечатление тяжело больного человека, но всё же он был не так уж плох. Лорду было лет шестьдесят, но выглядел он значительно старше из-за худобы и желтоватой, как пергамент, кожи. Из ворота тёплого стёганого халата торчала тощая жилистая шея, на которой сидела маленькая, почти лишённая волос, голова. Блёкло-голубые глаза смотрели высокомерно, углы губ были опущены вниз. Лицо лорда Карниваля выражало бесконечное презрение к миру.

— Я плохо вижу вас. Встаньте сюда и назовите своё имя, — требовательно произнёс лорд.

Сестра покорно сделала шаг к окну и назвалась. Сразу после этого Карниваль потерял к ней всякий интерес и обратился к доктору так, словно её не было в комнате.

— Чем вы поите меня, Хинксли? Я более не намерен пить эту дрянь. И не надо ходить ко мне через день, я вполне сносно себя чувствую. Зачем вы привели эту монашку, я что — так плох? Я не собираюсь умирать, пусть идёт. Нет, пусть сядет туда и не мозолит глаза.

Через некоторое время доктор вышел, оставив сестру одну. Иве пришлось сидеть на небольшой скамеечке подле комода и тихо наблюдать за комнатой и её хозяином. В спальне не было ровным счётом ничего примечательного. Балдахин у массивной дубовой кровати был опущен, тиснёный бархат пологов расшит золотом; на стенах висели прекрасные мильфлёры от Гобелена, на полу — персидский ковёр с длинным ворсом. Сам хозяин спальни сидел в кресле подле кровати и читал какую-то книгу, не отрываясь и не произнося не слова. Минут через двадцать он всё же оторвался от чтения:

— Вы всё ещё здесь? Найдите доктора, пусть зайдёт ко мне.

Ива тихо выскользнула в коридор и, пройдя несколько ярдов, остановилась, услышав голоса за приоткрытой дверью. Из-за двери доносились довольно громкие голоса доктора Хинксли и, видимо, секретаря лорда Карниваля. Секретарь был явно взволнован.

— Доктор Хинксли, вы должны повлиять на его светлость. Я знаю, что это противоречит вашим принципам. Но, в конце концов, кто-то должен это сделать!

— Эдди, голубчик, не представляю, чем я могу помочь вам…

— Скажите мне правду, доктор, сколько ему осталось?

— Даже не берусь предположить! — воскликнул доктор с искренним недоумением. — В прошлом году, когда у него было похожее обострение, я готов был биться об заклад, что ему осталось менее месяца, но, как видите… Да что уж там, я и пять дней назад был уверен в том, что на этот раз — это точно конец! Конечно, сегодня он немного слабее, чем был прежде, но в целом весьма недурно. Так что я не могу делать никаких прогнозов. У него на удивление крепкий организм.

— И всё же, доктор, — убеждённо заговорил секретарь, — вы должны убедить его в том, что необходимо дать распоряжения… вы не представляете себе, какой натиск родственников его светлости я выдерживаю ежедневно с тех пор, как стало известно об усугублении болезни!

— Родню не устраивает его последняя воля? — голос Хинксли звучал насмешливо.

— О, Господь Всемогущий, в том-то всё и дело, что его светлость никогда не составлял завещания! Если, не приведи Боже, он скончается, не оставив духовной, тут начнётся светопреставление! Ведь прямых родственников у него нет, а состояние Карниваля едва поддаётся описанию. При этом у него родня! Два кузена, пять внучатых племянников и ещё целая армия вдов его родственников; они засыпают письмами меня и поверенного его светлости, требуя гарантий законной доли в наследстве. Лорд Карниваль не поддерживает с ними отношений, и не представляю себе, что тут начнётся… Я умоляю вас, доктор… Не говоря уж о том, что его светлость и мне обещал некоторую сумму, для него незначительную, но для меня, вы понимаете… Всё это — пустые разговоры, до тех пор, пока не составлено завещание! — в голосе секретаря слышалось отчаяние.

— Я попробую поговорить с ним, но не могу ничего гарантировать.

Было слышно, как доктор дружески похлопал Эдди по плечу, что, видимо, означало конец разговора, и Ива тихо кашлянула, прежде чем постучать в приоткрытую дверь.

— А! — дверь раскрыл доктор. — Голубушка Дотти, сейчас я должен уйти, вот только зайду к пациенту. А вам следует остаться с его светлостью и выполнять свои милосердные обязанности по мере возможности. Я оставил порошки и предписания — попытайтесь ничего не напутать.