насколько позволяет цепочка. Чем могу вам помочь? – спрашивает из-за двери женский голос. Я ищу Исабель Мансилью, отвечает Элена. Это я. А я Элена, мать Риты, которая двадцать лет назад… – но Элена не успевает окончить фразу: Исабель убирает цепочку, открывает дверь и делает приглашающий жест. Элена знает, что Исабель смотрит на нее и, вместо того чтоб спросить, что привело Элену к ней, пытается понять, почему она еле волочит ноги, почему не поднимает головы, почему вытирает рот скомканным влажным платком. У меня Паркинсон, говорит Элена, не дожидаясь вопросов, я не знала, говорит Исабель, когда мы познакомились, у меня его еще не было, ну или я просто еще не знала, говорит Элена и по пути к креслу, которое ей предлагает Исабель, спрашивает себя, почему это она говорит «у меня Паркинсон», как будто он ее собственность, а ведь это не так, и ей ни капли не хочется владеть им. Она страдает Паркинсоном, проклинает его, но не владеет им, нет, «у меня Паркинсон» – эта фраза предполагает, что она схватила что-то и удерживает, но нет, конечно, все совсем не так. Исабель помогает ей сесть в кресло.

– Хотите выпить чего-нибудь прохладного? Или, может, чаю?

– Давайте чаю, но с бомбильей или даже лучше с соломинкой.

Исабель уходит на кухню, Элена осматривается уголком глаза.

Мебель изысканная, на изогнутых ножках с копытцами, как у козлика или барашка, обита гобеленовой тканью. Если б я разбиралась в мебели, думает Элена, могла б сказать, какой это из Людовиков – а это ж наверняка какой-то из них. Но она в мебели не разбирается и никогда ею не интересовалась. На журнальном столике – ваза и несколько книг, это путеводители по городам, в которых ей, Элене, не суждено побывать. На каминной полке – всего пара фотографий. Элена медленно, с трудом поднимает голову и принимается их разглядывать. Одна очень похожа на те, что Рита получала каждый год в конце декабря, перед Рождеством, в последние восемнадцать или девятнадцать лет. Или двадцать, Элена точно не помнит. Хотя нет, точно не двадцать, потому что двадцать лет назад они с Ритой привезли Исабель домой, в этот самый дом. Рита хранила фотографии в большой папке, они были разложены от самой старой к самой новой, их можно было бы разложить по порядку, даже не глядя на даты на обороте, потому что на каждой новой фотографии девочка была на год старше, и ее родители тоже, их лица каким-то образом подстраивались под темп, задаваемый дочерью. Все трое всегда улыбались, мужчина стоял или сидел посередине, обнимая жену и дочь. Каждая открытка была подписана доктором Мансильей – «Спасибо, что подарили нам эту улыбку, с вечной благодарностью, доктор Маркос Мансилья и его семья» и дата. Быть может, среди фотографий, которые хранила Рита, найдется точная копия вот этой, что висит над камином. Вечером, когда вернется домой после всех этих разъездов, Элена проверит. Так, розовая блузка и два хвостика, она посмотрит. На другой фотографии над камином дочь в той же блузке и с той же прической, а рядом с ней – другой мужчина. Это, конечно, не ее муж, думает Элена, ведь она только-только вышла из детского возраста, а мужчина немолодой, должно быть, ровесник доктора Мансильи, с другой стороны, и такое может быть, сейчас ведь… – но Элена не успевает закончить мысль, потому что в эту секунду входит Исабель с чайником, парой чашек, бомбильей и соломинкой. Я принесла обе, чтоб вы могли выбрать, и Элена берет соломинку, но вначале обрезает ее ножом для кекса, сгибает пополам и отрезает лишнее. Чем короче, тем лучше, говорит она и отпивает чаю.

Каждая ждет, пока заговорит другая. Хотите кекс? – спрашивает Исабель, банановый, я сама испекла. Нет, спасибо. Сколько ей? Кому? Вашей дочери. Хульете? Исабель глядит на фотографию. Девятнадцать. Три месяца назад исполнилось девятнадцать. Три месяца назад умерла Рита, говорит Элена. У Исабель подкашиваются ноги, я не знала, говорит она. И поэтому я здесь, я поэтому приехала, отвечает Элена. Исабель молчит, она смотрит не на Элену и даже не в ее сторону, перед ее глазами – не пространство, а время, и Элене не дано увидеть того, что видит она. Элене кажется, что наступившая тишина вынуждает ее продолжить. Ее нашли повешенной на церковной колокольне в двух кварталах от нашего дома. Исабель становится дурно, она вцепляется в край кресла; Элена этого не видит, от нее ускользают мелкие движения на высоте выше ее груди, но по движению ног женщины, сидящей перед ней, она понимает: та собирается встать. Я пойду выпью воды, говорит Исабель и выходит. Элена сидит в гостиной одна больше десяти минут, она хотела было встать с кресла, но уровень леводопы у нее в крови уже начал падать, лишив ее возможности двигаться. Пока что не прошло достаточно времени, чтобы эффект от таблетки кончился, и Элена, хоть и знает, что ее время измеряется иначе, чем у других, сверяется с часами. До следующей таблетки еще больше часа, так что даже хорошо, что Исабель задерживается, думает она, потому что ее время, не ведающее стрелок, начало утекать, будто песок между пальцев, будто вода, и Элена знает: никому не под силу поднять ее с этого кресла, пока она не примет следующую таблетку. В дверь, которую Исабель оставила приоткрытой, заходит сиамский кот, направляется к Элениному креслу и запрыгивает на него. А ну-ка пошел отсюда, тебя тут только не хватало, говорит ему Элена и подталкивает его к краю кресла. Но кот вместо того, чтобы свалиться, забирается на спинку кресла и крадется позади Элениной склоненной головы. От кошачьего прикосновения у Элены встают дыбом волосы на руках и на затылке. Кот потихоньку слезает со спинки и осторожно залезает к ней на колени, требовательно тычется головой ей в ладони. Если хочешь, чтоб тебя погладили, тут тебе ничего не светит, говорит она, и кот будто бы понимает, но не смиряется, он настаивает на своем, мяучит и вновь тыкается ей в ладонь, а Элена вновь говорит нет ему и самой себе, она ведь не трогала кошек с того самого дня, как вышла замуж, муж и Рите запретил брать кошку, и даже когда нашел в коробке у нее под кроватью котенка, которого она выкармливала молоком из пипетки, не разрешил его оставить, нет, Рита, кошки разносят грязь, они лижут бог знает какую дрянь, которая валяется на земле, а потом лижут тебя, он же совсем малыш, пап, он еще не умеет лизать, это пока, а потом он вырастет и станет таким же отвратительным, как все остальные кошки, а я люблю кошек, пап. Но отец рассказал ей про чесотку, и про грибок, и про лишай, и про болезни, от которых дети рождаются слепыми и умственно отсталыми, и снова про грязь, которую они лижут на улице, а потом вылизывают самих себя, и тогда Рита сказала: ну хватит, пап, – и разлюбила кошек, и через некоторое время уже сама она стала говорить, что кошки – грязнули, лижут все, что валяется на земле, а потом этим самым языком вылизываются сами. Элена не знает, разлюбила ли она кошек вместе с Ритой, или никогда не любила, или любит их до сих пор.