Сверкнув тройкой змеиных очей, издав победный рык, чудовище отшвырнуло прочь габалу — священную чашу, из которой мгновенье назад испило кровь врагов. Бросило под ноги вконец очумевшему парню и, пока тот хрипел, задыхаясь от ставшего в горле крика, ударило в барабаны. С неописуемым вожделением докшит ударил по барабанам, залитым все той же кровью врагов, с дьявольским восторгом забарабанил по двум ничтожным черепам, злою волей древнего мастера соединенным вместе, превращенным в звонкую игрушку тибетского демона.

Но и этого докшиту, похоже, было мало. Откуда ни возьмись, в его руке, плотно окольцованной полудюжиной браслетов из человеческих костей, хвостов змей и вражьих демонов, возникла гигантская, размером с копье, палица. Один конец ее был увенчан черепом — еще одной безымянной головой в несметном боевом арсенале тибетского демона; из черепа во все стороны торчали страшные костяные шипы. Ударив длинной рукоятью об пол, демон взмахнул палицей, присел… и внезапно принялся скакать, прыгать вокруг окаменевшего Морского змея. Докшит танцевал священный танец цам. Неясно было только, то ли он жертвовал танец юному человеку, то ли, наоборот, извещал воинственным цамом, что собирается принести в жертву человеческого агнца…

Прыгая, докшит мог неожиданно остановиться, замереть и, выставив перед собой костяную палицу, ловко крутануться на одной ноге, налево-направо разя врагов… Однажды демон встал против Морского змея — ноги у того давно приросли к полу, душа продолжала безутешно тлеть от страха и предопределенной кары. Содрогаясь от приступов беззвучного хохота, докшит запрокинул ужасный лик, словно заранее торжествовал победу, и уже собрался было обрушить грозное оружие на голову парня — острые шипы зависли в двадцати сантиметрах от маски Змея, — когда… Когда инстинкт самосохранения, подобно идеальному бортовому компьютеру, вновь вовремя пришел на помощь его обладателю. Змей ловко поднырнул под летящую палицу и, вроде бы сам того не желая, сделал отменную подсечку. Как во вчерашнем футболе, который они гоняли на площадке напротив дома — тогда он так же классно подсек летящего к их воротам Хрома. Рр-раз — и докшит неуклюжим колоссом повалился на Морского змея. «Офигел совсем?!» — человеческим голосом вдруг рыкнул демон. Голосом Кондрата прорычал над самым ухом парня. «Черт, так это ты, Гапоха?!» — несказанно поразился Змей, будто и в самом деле не догадывался, кто скрывается под маской цама; несмотря на все догадки и подозрения, удивление было столь велико, что юноша растерялся и… получил-таки по лбу удар палицей, свалившейся на него откуда-то сверху.

Пропустив внезапный удар — голова тут же загудела, как комгем с испорченным вентилятором, — Морской змей упал задом на пол. Гапон-демон, напротив, резво вскочил на ноги и, как одержимый, начал носиться по квартире. Грубо врезаясь в толпу продолжавших цепенеть гемов, расталкивая, сбивая их с ног, выкрикивая в лицо что-то непоправимо обидное, роковое.

На груди лже-докшита отчаянно бился барабан из двух сморщенных черепов — в этот момент никто не мог взять в толк, настоящие ли те черепа — не до того было; на рогах по-прежнему колыхались черный и красный флажки; за спиной эффектно развевался светло-розовый плащ — казалось, то и не плащ вовсе, а кусок заживо содранной кожи, присвоенный беспощадным докшитом. По праву тибетского демона присвоенный… Гапон-демон орал что попало: «Я владыка ада! Я — Чойджал, я — Эрлик, я — Яма! Вы еще не раз вспомните обо мне, когда захотите спастись! О-хо-хо-хо! Я один способен избавить вас от светлого и вездесущего!» Лже-докшит нес чертову околесицу, зато голос его, его же голос, Кондрата, преследовавший Гапона по пятам из всех динамиков, рассказывал совсем о другом — об умных и необычных вещах. Наконец Гапон, видимо, совсем ополоумев, вылетел вон из дома, зацепившись диким плащом за дверной косяк — так и остался шагреневой кожей висеть там плащ. И голос Кондратов остался. И смелость, изреченная им. И мудрость, никак не вяжущаяся ни с его ветреным именем, ни с буддистским цамом, ни с языческим маскарадом, ни с грузинским «Киндзмараули», терпким и солнечным…

От рождения и до смерти люди в чем-то нуждаются. Потому что несовершенны. Совершенный человек не нуждается ни в чем, даже в собственном совершенстве. Совершенный… А-ха-ха! Он похож на песочные часы… Наверняка многие из вас наблюдали тот неотвратимый, почти неуловимый момент, когда последняя песчинка, соскользнув по гладкой стеклянной стенке, летит-падает в крошечном перешейке, соединяющем две колбы часов — верхнюю и нижнюю, соединяющем землю и небо. Сквозь тончайший туннель песчинка рвется вниз, подобно тому, как освободившаяся душа устремляется вверх… Очарование совершенством, осознание себя совершенным длится кратчайший миг — ровно столько, сколько требуется песчинке для того, чтобы проскочить стеклянную пуповину. И вот едва человек осознал себя совершенным, почувствовал на вершине блаженства, захлебнулся обжигающим глотком счастья, как — раз! — и часы перевернуты! Падая, песок заново приводит в движение время, а человек начинает новый путь к совершенству — для одних, подобно песчинкам и грешникам, вниз, для других, таких, как чистые души и ангелы, вверх.

Гемы гордятся тем, что они несовершенны. Потому что нам есть к чему стремиться. У нас есть превосходная возможность… Хм, одна только эта возможность ставит нас неизмеримо выше большинства, ничего не сведущего, даже не подозревающего о ее существовании. Итак, у нас есть великолепная, скрытая от глаз непосвященных возможность обмениваться друг с другом мечтами и желаниями, страхами и удовольствиями, заботами и фантазиями. Эту поистине божественную возможность дает нам Гемоглобов.

Как и все люди, гемы стремятся к совершенству. Абсолютному, бесспорному, непоколебимому! Только наше совершенство обеспечит нам превосходство над другими, освободит от главной зависимости — поклонения перед пресловутыми жизненными ценностями и стандартами. Догадываясь, что миг, когда мы сможем осознать себя совершенными, ничтожно мал и безжалостен, мы призваны раздвинуть его жесткие границы, как можно дальше продлить стеклянный туннель, соединяющий небо и землю. Дабы полет песчинки продолжался вечно.

Гемы стремятся к совершенству. Что, я об этом уже говорил? Неужели? Ха-ха-ха! Даже не надейтесь, что меня можно сбить с толку, заинтересовать чем-нибудь иным, помимо совершенства. Да, тяга к совершенству делает нас похожими на остальной мир. С той, однако, разницей — очень существенной разницей, — что для достижения совершенства мы используем исключительно свою, не похожую ни на одну известную, формулу — формулу Гемоглобова.

Вместе с кровью мы выбрасываем в сеть Гемоглобова самые сокровенные свои грезы и гносисы — знания, доставшиеся нам в наследство от предков, предопределенные потомками и по невзрачным крупицам собранные нами собственноручно. Собственнокровно!

Гемы добровольно расстаются с собственной кровью, мечтами и знаниями, в то же самое время стремясь восполнить свежий пробел, наполниться кровью и гносисом собратьев-гемов… Думаю, вы отдаете себе отчет, что этот процесс далек от механического обмена и восполнения в вашем организме нужного количества крови. Доверившись Гемоглобову, доверив себя остальным пользователям Сети и тотчас испытав на себе ответное доверие многочисленных собратьев, гем становится перед выбором: каким выбрать себя, каким сделать себя? Гем вовлекается в игру, целью которой является его собственное совершенство. Кропотливо и одновременно играючи — без игры жизнь невозможна, Гемоглобов тоже — гем принимается выбирать из всего многообразия, настоящего наплыва грез, чувств, гносисов, сакку му лированных в Гемоглобове, только те немногие, а может, единственные, что сделают его величественней, еще чувственней, мудрей — еще совершенней. Как из звезд и свастик выкладывают мозаику жизни, так из капель чужих кровей гем стремится сложить себя будущего.