У него был подход к старухам, у этого странного доктора, — выпады Зинаиды Андреевны он отбивал молниеносно и был неуязвим для критических замечаний. Вранье различал с лету.

— Аппетит совсем плохой, — ныла Зинаида, но он, оттопырив в вежливой полуулыбке губы, иронично прикрыл глаза — понимаю, мол, старая, что сказала ты это для красного словца.

— Три дня подряд не сплю. Сил уж нет, — ворчала она. Но психиатр, подняв брови, вежливо заметил:

— Ну, немного вы все же вздремнули, признайтесь? Для человека, не спавшего три дня, вы выглядите слишком хорошо.

Она настроилась уже было покуражиться над новым доктором, но тот совершенно не велся на провокации. Отгородившись от старухи стеной безупречной галантности, он вершил осмотр, глядя на нее приметливо, как ученый на распятую на лабораторном стекле амебу.

Почувствовав серьезного противника, она присмирела и лишь бросала на психиатра настороженные взгляды. Пришло время мне поговорить с ним с глазу на глаз — я отдал должное той ловкости, с которой он выпроводил не желающую умолкать Зинаиду в коридор.

— Я выпишу ей «Флурпакс», — сказал он бодро, когда мы остались вдвоем. — По две таблетки в день. И еще кое-что по мелочам.

«Флурпакс». Он же «Флунаризин». Препарат для улучшения мозгового кровообращения. Я-то надеялся, что Зинаиде требуется артиллерия посерьезней.

— Вы не отметили никаких… нездоровых тенденций? — закинул я удочку.

— Ни паранойи, ни шизофрении у нее нет, если вы об этом. Обычная деменция в начальной стадии.

— Но все эти ее разговоры о том, что мы хотим ей зла… Про то, что обижаем.

— Плаксивость, критическое отношение к окружающим — обычные симптомы. Она привлекает ваше внимание.

— То есть психически она здорова?

— Смотря что понимать под словом «здорова». Сенильная деменция все-таки не та вещь, на которую так просто закрыть глаза. Комплексная терапия ей не повредит. Советую еще разик наведаться ко мне месяца через два.

— Что мы должны знать о ее… недуге? — Я приготовился покорно слушать.

— Да вы все и так уже хорошо знаете, — сказал он невыразительным голосом. — У нее стандартный старческий набор — критическое отношение к людям, упрямство, мнительность, социальные страхи.

— Но она не… — Я неопределенно повел рукой.

— Ни в коем случае. Это не психопатия. Вы сказали, что вызвали ей однажды скорую, чтобы уличить ее во лжи. Да, она обманула их. Но она все равно признала это. Это хороший симптом.

Я кивнул.

— Все ее высказывания более-менее логичны и спровоцированы вполне реальными — внешними — раздражителями. — Психиатр, войдя понемногу в раж, стал более словоохотлив. — Скажу вам больше. Она чувствует себя лучше, чем хочет показать. Это — чтобы пожалели. Типичное манипулирование, к которому часто прибегают старики.

— Забыл сказать. Она еще прячет продукты. Хранит ненужные вещи. Копит всякое старье.

— Тоже не криминально. Заострение, гротескность и ранее свойственных ее личности особенностей. Бережливость перерастает в скопидомство.

Мирно опущенные веки взметнулись вверх, меня ожгло пристальным змеиным взглядом. Этой ночью я совсем не спал, меня мог выбить из душевного равновесия один чужой странный взгляд. Он видит меня, этот чертов психиатр, видит насквозь. Заметив, как я стал крутить ручку, как зажал нервно гуляющие руки между колен, — он вычислил, что я нервничаю. Сейчас спросит: а что вы, собственно, молодой человек, так трепыхаетесь, почему так интересуетесь здоровьем чужой бабушки? Ждете, когда подохнет-с? А кокнуть ее вы, случайно, не хотите-с? А то слишком дерганный у вас вид, и вы явно что-то недоговариваете. Но он снова спрятал глаза за веками, отчего сразу превратился из питона в зануду-докторишку. «Успокойся, что ты трепещешь, в самом деле? У него таких, как ты, по двадцать человек в день. Ему плевать на твои мысли».

— Есть еще кое-что. — Я вспомнил улыбающееся лицо на фотографии, что мне не давали протирать.

Он изящно погасил зевок, разрывающий изнутри его рябые щеки.

— Она рассказывает про какого-то племянника в Канаде.

— Так.

— Я толком и не знаю, что там и как. Но дело в том, что, кажется, его в реальности и нет. Его никто никогда не видел. А она утверждает, что он ей пишет, звонит, хотя на самом деле это не так. Если он и существует, то точно не поддерживает с ней никаких отношений, за это я ручаюсь. Это плод ее фантазии. В ее рассказах столько нестыковок.

— Что с того, что она выдает желаемое за действительное? Насколько я понимаю, она давно уже совершенно одинока, ни семьи, ни детей. Думаете, ей приятно, что в ее возрасте приходится обращаться за помощью к посторонним людям?

Я поинтересовался о прогнозах.

— Восемьдесят четыре года. Что вы хотите, — поскучнел он. — Улучшений обещать не могу. А от ухудшений вас тоже никто не убережет. Расстройство памяти прогрессирует, внимание нарушено. Все будет лишь утрироваться, так что запаситесь терпением.

В коридоре Зинаида Андреевна придирчиво разглядывала растение в небольшом горшке.

— Это что ж, интересно, за цветок такой? — обращалась она как будто в никуда, но при этом довольно громко, так что становилось понятно — это попытка вовлечь в дискуссию сидящую рядом женщину. Женщина индифферентно молчала, но Зинаида не спешила сдаваться. — Аспарагус, может? — задумчиво предположила Зинаида, бросив взгляд исподтишка на неприступную женщину.

Я протянул руку, чтобы помочь ей встать.

— Долго ты что-то.

Зинаида, не насытившаяся еще впечатлениями, запросилась в кафе. Ей хотелось продолжить веселье, и мы присматривали по дороге подходящее заведение. Зинаида притихла и лишь улыбалась каким-то своим мыслям. Крепко вцепившись в мой рукав, она старалась идти резво и ровно. Несколько раз подозрительно сказала: «Дымом пахнет». Хотя дымом не пахло и в помине, она продолжала упорствовать и даже несколько раз кашлянула. В кафетерии — гулкой коробке с белеными стенами, слишком большой для одной стойки и четырех столиков — я попытался усадить ее на стул, но она настояла, что пойдет со мной к кассе. Вцепившись в витрину, за которой рядами лежали сладости, Зинаида погрузилась в задумчивость, практически оцепенела. Долго изучала пирожки и, наконец, решилась — с капустой. Я предложил ей взять что-нибудь еще, но она отказалась. Я взял у кассирши чек, подцепил из подставки на стойке две ложечки. Вдруг — уже не в первый раз за последнее время — посетило чувство нереальности происходящего.

Жизнь требует выполнения своих предписаний, задумал я убийство или нет, хотя до чего это дико, странно — убийца покупает будущей жертве пирожок, поддерживает ее за локоть, даже шутит с ней. Как иллюзорна становится обыденность, когда готовишься совершить то, что собирался совершить я. Выполнять множество привычных действий по отношению к Зинаиде — и знать при этом, что убьешь. Это было непостижимо. Выходит, я могу. Я замышляю против нее то, о чем и подумать-то страшно, и при этом в состоянии не выдать себя. Это мое двоемыслие породило странные ощущения. Я будто бы смотрел на себя со стороны, и рассуждал о себе как о третьем лице — «вот он заботливо выбирает Зинаиде сдобу, а между тем пройдет еще немного времени, и…». Я-один расплачивался за Зинаидин пирог, а я-другой — убийца — наблюдал за этой сценой.