Не впускать это в голову… не бояться…

Никто, никто не погибнет больше…

Припадок так же быстро улёгся, как и начался, истрёпанные ноги встали на место, а покалеченное сознание выползло из вязкой тьмы на спокойный огненный свет.

— Всё хорошо?.. — Лойс обеспокоенно вгляделась в лицо Дагласу. Она видела, как звериные когти разорвали пальцы его перчаток, а из-под волос выползли короткие, облитые чёрной кровью рога. Девочка уже замечала его таким, но в метущемся огненном свете превращение выглядело ещё кошмарнее и неестественнее.

Он опять обратился в чудовище, как тогда, в вагоне. Но печник выглядел вовсе не хищно… лишь испуганно и жалко, как изуродованная собака, безысходно запутавшаяся в колючей проволоке лапами и тихо молящая о пощаде.

Как Лойс могла хоть на секунду задуматься о том, что он способен выпотрошить её?..

Даглас медленно осел на землю и зябко подобрал колени к груди, обернув ноги длинным тонким хвостом, покрытым металлическими пластинами, ало мерцающими в искристом пламени костра.

— Да… — Даглас забито испугался своего голоса, машинально вонзив когти в горло, тон просел и стал стонущим, рычащим. Он резал слух, как притупленной пилой, долго и раздражающе. — Я держусь.

Лойс поняла свою ошибку и опустила взгляд, наполненный тревожной горечью. Даглас ненавидит вкус крови, она возбуждает его дикие чувства, которых он сторонится. Скорбь во всём его существе пропитала и её сердце безутешным печальным криком.

— Извини, я…

— Не переживай, пустяк, — связки перестали безобразно дрожать, и голос, наконец, вернулся в норму. Это успокоило разрушенные эмоции Дагласа, и он ободряюще улыбнулся потеряшке.

Даглас долго думал, что он сильнее голода и страха, но постепенно они одержали над ним верх. Но даже это не заставит его причинить кому-либо вред. Особенно Лойс.

Девушка не стала улыбаться в ответ. Его посредственное отношение, которое может стоить ему жизни, отторгало её до злобного разочарования. Она не могла точно объяснить причину, почему так ненавидит его поведение, может, потому, что он лжёт. Скрывает от неё правду, пытаясь защитить незнамо от чего, как маленького ребёнка, но ведь она даже не достойна этой опеки, она…

Даглас примирительно протянул девочке свою чёрную когтистую руку, похожую на лапу пантеры.

— Не обижайся, ладно?

Лойс всё ещё с опаской давала чужакам прикасаться к себе, поэтому просто энергично кивнула. Ссориться на такой неустойчивой почве не хотелось, и она приняла его доброту на этот раз.

Отец Йонес, казалось, никогда не уставал. Как конвейерная машина, питаемая бесконечным топливом, на износ, он помогал людям, проповедовал и пешком обходил соседние города.

Но сейчас только одно заняло его мысли и властно остановило работу бессмертного механизма.

Правду ли сказала Нона Тайджер? Никто не смеет испустить ложь из своих уст в присутствии святого, тем более человек такой близкий к самой жизненной сути — врач.

Но сомнения вызывали у отца утомительную головную боль, дробящую череп стальным долотом.

Неужели остаётся только ждать, пока она сама не допустит ошибку? Не важно, сколько пройдёт времени, но последний демон получит своё.

Йонес равнодушно взглянул на стеклянные настенные часы своего кабинета. Прозрачные шестерни, гулко ворочаясь, подвинули стрелку на полночь. Время позднее.

Мужчина поднялся, размял затёкшие плечи и неспешно направился наверх. В конце коридора распростёрлась лестница из гладкого, как замёрзшая вода, белого камня.

Этажом выше располагался огромный зал, на мозаичном тёмно-синем полу стоял длинный стол с вычурно вырезанными ножками. Возле приткнулось столько стульев, сколько и не бывало народу в храме, с потолка, подпертого тонкими колоннами из голубых пластин, свисала люстра, похожая на беспорядочное сверкающее бешенство хрусталя в ярком электрическом токе.

Окна здесь практически никогда не открывались и вечно задёрнуты толстыми чёрными шторами, словно свет мира способен потревожить то, что зыбко дремлет прямо посреди стола.

В столовую не ступали шумные ноги толпы, тихо и холодно, как в тревожную зимнюю ночь посреди умирающего поля. В чём тогда смысл этой комнаты, если посещает её только один человек, безраздельно главенствуя в самом начале бесконечного стола?

Но никто бы не вынес и мгновения тут. Рядом с великой трапезой, растворяющей рассудок в испуганную грязную дрянь.

Отец Йонес сел за стул, придвинулся ближе. На куске кружевной скатерти перед ним стоял поднос, накрытый матово блестящей крышкой. Он сам приносит сюда свою пищу, но целый день уходит на то, чтоб притронуться к ней на трезвую голову.

Святой медленно снял крышку, изящным движением взял вилку и нож с салфетки и начал понемногу отрезать шматы от сырого полежалого куска мяса, пропитанного до черноты кровью. По белой широкой тарелке пошли алые мутные пузыри, разбиваясь о зубцы столовых приборов.

Горло Йонеса брезгливо сжалось, словно под мокрой удавкой, а по спине пробежала склизкая щекотливая дрожь.

Мерзкая, но терпимая цена за то, чего он достиг.

Отец Йонес поднёс ко рту вилку с наколотым на неё жилистым красным куском мяса, и, схватив его зубами, проглотил, не пробуя языком. Всё равно ощутимо поплохело, в голове поднялся хрипящий гул, по дёснам расплылся кислый и влажный привкус железа. Тело невольно привыкло к этому, но голова, безнадёжно подбрасывая ненужные нормы морали — нет.

Бледные глаза святого наполнились густыми чёрными слезами, тяжёлой смолой текущими по лицу вниз. Грязные дорожки переплетались в узоры страшной паутины на лице, вздрагивали на пульсирующих прозрачных венах шеи и, срываясь, падали на стол.

Боль не трогала его, только внутренее скорбящее чувство пугливого подобострастия, попытки усмирить бренные человеческие мысли.

Он величественно называл это мытарством. Страдания, которые не может вытерпеть смертное существо.

Вечен. Он вечен и идеален, люди идут за ним, не выбирая дороги, потому что покорно верят ему, ищут у него защиты, знака свыше, проливающего капли света на бесцельно прожитую жизнь.

За эту вечность и веру… он готов бороться до конца.

Голова склонялась над столом всё ниже, словно моталась на сломанной шее. Удержать её становилось трудно, виски налились грубой ледяной тяжестью, словно морозная глыба вросла отцу в затылок. Ну же, нельзя засыпать…

Как только отец, чей лик уже мало походил на исчерченный лунным светом хрусталь, поднёс