привередливых» и «Райских яблок»: «Колокольчик под дугою весь затрясся от рыданий'.» /3; 380/, «Рыдайте шибче али мало клюнули? / Молчать негоже, брата хороня! / Пусть надорвется колокол, звеня!» /5; 508/.

И если в вышеприведенном наброске 1965 года автор задавался вопросом: «Сегодня не боги горшки обжигают, / Сегодня солдаты чудо творят. / Зачем же опять богов прославляют, / Зачем же сегодня им гимны звенят?» /1; 561/, - то в черновиках «Тюменской нефти» он сам заявит о своей готовности спеть гимны нефтяникам за то, что они открыли нефтяное месторождение: «Когда <б> я был служитель культа божьего, / То я б тогда обедню отслужил» (АР-2-81).

Впервые же данный мотив появился в «Штрафных батальонах» (1963): «Молись богам войны — артиллеристам. <…> Ну, бог войны, давай без передышки» (АР-16-168). Далее он встретится в черновиках стихотворения «Чем и как, с каких позиций…» (1966): «Дай вам бог, поверишь в бога, / Если это бог войны» (АР-2-130), «На войне поверишь в бога, / Если это бог войны. <.. > Дома тоже ведь божились: / Бог им в помощь, черт — слуга»^ (АР-2-132); в черновиках «Белого безмолвия» (1972), где герои выступят в образе полярников: «Север — бог наш, но падать не хочется ниц» (АР-11-19); в «Песне Вани у Марии» (1974): «Мы ходили под богом, под богом вой-

ны: I Артиллерия нас накрывала» (АР-10-120); и в «Пожарах» (1977): «И всадник — бог, и конь — пегас, I Пожар замолк, померк, погас, I А скачка разгоралась»[1208]. Поэтому герои прямо сравнивают себя с богами: «И спускаемся мы с покоренных вершин — I Что же делать, и боги спускались на Землю», «Приведем мы вас в божеский вид, I Переманим в шоферскую веру»[1209] («Мы без этих машин — словно птицы без крыл»; АР-11-68), «В Новом свете туземцев мы чем поразим? I Белизной и божественным ликом» («Гимн морю и горам»; АР-10-157), «Мы, как боги, по лунному свету скользим, I Отдыхаем на солнечных бликах»[1210] (там же; первая редакция I5; 446/). Обратим внимание, что уже в самом названии «Гимна морю и горам» присутствует скрытая полемика с религиозными постулатами, поскольку гимны здесь возносятся не богам, а морю и горам. Богами же называют себя сами герои (о том, что Высоцкий считал себя богом и мессией, мы говорили при разборе «Песни про Джеймса Бонда»).

В похожем значении слово гимн употребляется в повести «Дельфины и психи» (1968), где дельфины олицетворяют собой инакомыслящих (аналог лирического мы): «Дельфины-лоцманы пели песню “Вихри враждебные” и в такт ныряли на глубину, потом выныривали, подобно мячам, если их утопить и неожиданно отпустить, и затягивали что-то новое — видимо, уже сочиненное ими, какой-то дельфиний гам, нет — гимн разлился вокруг: “Наши первые слова: I ‘Люди, люди, что вы?’ I Но они не вняли нам. I Будьте же готовы!”» (АР-14-46), — а также в «Гимне шахтеров» (1970). Да и «Марш космических негодяев» Высоцкий иногда объявлял как «Гимн космических негодяев», причем исполнял его, хотя и редко, но практически до конца жизни[1211].

Добавим, что гимн — это, по сути, та же молитва, о которой поэт говорил применительно к «Мистерии хиппи» (1973), которая насквозь пронизана антигосударственным и антирелигиозным пафосом («Долой — ваши песни, ваши повести! I Долой — ваш алтарь и аналой! I Долой — угрызенья вашей совести! I Все ваши сказки богомерзкие — долой!»): «Была такая молитва хиппи, как заклинание, как такой, ну, что ли, уважительный привет красивым молитвам, которые раньше существовали. И потому, что все эти спиричуэле, они же… это же молитвы»[1212].

А раз люди у Высоцкого люди ведут себя, как боги, то это же относится и к дельфинам:

— О господи, — он ткнул себя в подбородок хуком слева и закурил сигару.

— Господь не нуждается в том, чтобы его поминали здесь. Ему достаточно наших вздохов и обид. К тому же он сейчас спит. Вот его трезубец.

Здесь дельфин довольно бесцеремонно вытащил изо рта сраженного профессора сигару и закурил, пуская громадные кольца изо рта (АР-14-32).

Речь идет, понятно, о Нептуне — боге моря у древних римлян, изображавшемся с трезубцем в руке. Примечательно, что за год до «Дельфинов и психов» поэт сам сравнивал себя с Нептуном: «Если я богат, как царь морской, / Крикни только мне: “Лови блесну!” — / Мир подводный и надводный свой, / Не задумываясь, выплесну». И неслучайно в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну..»(1977) лирический герой обратится именно к этому «морскому царю»: «Нептун, ныряльщик с бородой, / Ответь и облегчи мне душу: / Зачем простились мы с водой, / Предпочитая влаге — сушу?»[1213]. В другом морском произведении («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976) герои скажут: «На чаше звездных — подлинных — Весов / Седой Нептун судьбу решает нашу». И этим же временем датируется обращение еще к одному «экзотическому» богу: «Рожден в рубашке — бог тебе поможет, — / Хоть наш, хоть удэгейский старый Сангия-мама! <.. > Бросаюсь головою в синий омут, / Бери меня к себе — не мешкай, Сангия-мама! <.. > И может быть, и в озеро те ракушки заветные / Забросил я для верности — не Сангия-мама» («Реальней сновидения и бреда…», 1977; АР-8-142, 144). А тот факт, что в действительности Сангия-мама — не бог, а богиня — покровительница охоты древних удэгейцев, — не играет никакой роли, поскольку Высоцкий включает этого персонажа в свою систему художественных образов и соответственно его переосмысливает.

Кстати говоря, «старый Сангия-мама» — это тот же «усталый старый бог» из «Баллады о манекенах», хотя в первом случае речь идет о боге удыгейцев, а во втором — о библейском Боге (в черновиках баллады есть вариант: «Когда усталый саваоф…»; АР-6-154; такая же характеристика встретится в рукописи стихотворении «Вооружен и очень опасен», где речь идет о Христе: «Он так устал от добрых дел…»; АР-6-181). Объясняется это тем, что для Высоцкого они не представляют большого различия: «Рожден в рубашке — бог тебе поможет, — / Хоть наш, хоть удыгейский старый Сангия-мама». Поэтому он обращается с одинаковой просьбой и к тому, и к другому: «Мы бога попросим: “Впишите нас с другом / В какой-нибудь ангельский полк!”» (АР-4-156) = «Бросаюсь головою в синий омут, / Бери меня к себе — не мешкай, Сангия-мама!» (АР-8-144).

Что же касается богоборческих мотивов, то ярче всего они выражены в «Дне без единой смерти», «Райских яблоках», «Побеге