class="p1">7) песня «Летела жизнь» (1978): «И если Ты, мой Бог, меня не выдашь, / Тогда моя Свинья меня не съест» (АР-3-184) (впрочем, в другом варианте все эти слова написаны со строчной буквы: «И если ты, мой бог, меня не выдашь, / Тогда моя свинья меня не съест»; АР-3-188);

8) беловой автограф стихотворения «Две просьбы» (1980): «Побойтесь Бога, если не меня, — / Не плачьте вслед, во имя Милосердия! <.. > Ты эту дату, Боже, сохрани… <…> От них от всех о, Боже, охрани…»[1219]. При этом строка «Побойтесь, Бога, если не меня» перешла в «Две просьбы» из черновиков «Райских яблок», где имела вид: «Концы хоронят — ишь чего удумали! / Побойтесь бога — если не меня» (АР-3164). Да и в черновиках «Двух просьб» она выглядела точно так же: «Прошу покорно, голову склоня: / Побойтесь бога, если не меня, / Не плачьте вслед — во имя милосердия!» (АР-3-120).

А растиражированная цитата из посвящения Марине Влади («И снизу лед, и сверху — маюсь между…», 1980) в рукописи выглядит следующим образом: «Мне меньше полувека — 40 с лишним. / Я жив, тобой и господом храним (Я жив, 12 лет тобой храним). / Мне есть, что спеть, представ перед всевышним, / Мне есть, чем оправдаться перед ним / Мне будет, чем ответить перед ним»[1220].

***

В продолжение богоборческой тематики разберем перекличку между песней Анатолия Хабаровского «А мне бы узнать, с чего начать» (1967) и набросками к «Песне летчика-истребителя» (1968) Высоцкого: «Могу я пройти хоть сто дорог, / Но ежели есть на свете бог, / Хотелось бы очень мне / До бога добраться» ~ «Где этот бог? Покажите его — / Я его, гада, достану!» (СЗТ-2-445).

Вполне вероятно, что в данном наброске проявилось влияние песни «А мне бы узнать, с чего начать», поскольку, как свидетельствует Дмитрий Бродский, исполнявший ее неоднократно: «Я познакомился с этой песней, как мне помнится, в 1970 г., слушая магнитофонную запись в исполнении Владимира Высоцкого. С тех пор я пою ее в компаниях и на концертах»[1221].

Впрочем, в «Песне летчика-истребителя» речь идет не о Боге, а о боге — фашистском самолете: «Жму на гашетку, в ответ — ничего. / Ладно, готовлюсь к тарану. /Где этот бог? Покажите его — / Я его, гада, достану!» (в другом варианте: «Я его пушкой достану»; АР-8-125), — поскольку богом называют своего противника также герои «Штангиста» (1971) и «Песни о хоккеистах» (1967): «И брошен наземь мой железный бог» (АР-98), «Не оплошай, бык, — бог хочет шайбы, / Бог на трибуне — он не простит» (АР-2-116). Да и в «Песне про плотника Иосифа» (1967) представлена разновидность бога — «святой дух», являющийся олицетворением всемогущества власти, с которой поэт хочет расквитаться: «Я бы встретил того духа, / Я б отметил его в ухо» (АР-4-60), как и в черновиках «Песни летчика-истребителя»: «Где этот бог? Покажите его — / Я его, гада, достану!». Этим же словом он назовет «невидимку» в песне 1967 года: «Обмажу, гада, чтобы было видно» (АР-11-129), — и одного из вампиров в «Моих похоронах»: «Ну, гад, он у меня допросится!».

Кроме того, строка «Я его, гада, достану!» напоминает реплику Высоцкого о Суслове из воспоминаний Игоря Бровина: «Все равно я его достану!»[1222] [1223], - а также слова лирического героя из «Марафона» и «Песни про правого инсайда»: «А теперь — достань его», «Догоню, я сегодня его догоню!».

Если вернуться к «Маршу космических негодяев», то можно отметить любопытную перекличку с «Балладой о Кокильоне» (1973), где поэт говорит о себе в третьем лице: «Ведь когда вернемся мы. по всем по их законам / На земле пройдет семьсот веков!» = «Но он не мертв, он усыплен — / Разбужен будет он / Через века. Дремли пока, / Великий Кокильон!».

Встречается в балладе и параллель с «Песней про Тау-Кита»: «Покамест я в анабиозе лежу, / Те тау-китяне буянят» = «И вот — / в нирване газовой лежит, / Народ / его открытьем дорожит».

Что же касается эпитета великий, которым наделяется Кокильион, то он представляет собой своеобразную самокомпенсацию Высоцкого за официальное непризнание, как и в ряде других произведений: «Вот уже сколько лет, столько зим / Мы причислены к лику великих!» («Гимн морю и горам»), «Откатив на обочину бочку, / Жил в ей самый великий мудрец» («Про глупцов»). Вспомним заодно анкету 1970 года: «Хочешь ли ты быть великим? — Хочу и буду».

Интересно и такое кажущееся противоречие. Летом 1973 года поэт обращается в своем письме к секретарю ЦК КПСС П. Демичеву: «…мне претит роль “мученика”, эдакого “гонимого поэта”, которую мне навязывают» /6; 410/. Однако в «Балладе о Кокильоне», написанной несколько месяцев спустя, он не без гордости назовет себя и мучеником, и гонимым: «Но мученик науки, гоним и обездолен, / Всегда в глазах толпы он — алхимик-шарлатан. / И из любимой школы в два счета был уволен — / Верней, в три шеи выгнан непонятый титан».

Как видим, в своих письмах в высокие инстанции Высоцкий вел себя совсем «не по-высоцки». Впрочем, он и сам признавался: «Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся» («Дурацкий сон, как кистенем…», 1971). Однако в стихах не лгал «ни единою буквой».

Разумеется, все его письма в ЦК КПСС были вынужденной мерой: «Это не простая проблема, но верно ли решать ее, пытаясь заткнуть мне рот или придумывая для меня публичные унижения?» (из того же письма к Демичеву /6; 411/). Об этом же говорилось в стихах: «Унизить нас пытаются, / Как пасынков и ящериц» (черновик «Гербария» /5; 368/), «Я требовал и угрожал, / Молил и унижался» («Ошибка вышла»). Поэтому Высоцкий и сам старался вести себя достойно (другое дело, что не всегда это удавалось), и радовался, когда так же поступали другие люди. Помимо его восхищения Солженицыным («Ну, его-то они никогда не сломают!»[1223]), можно привести эпизод, случившийся 4 мая 1969 года после разговора Валерия Золотухина с Юрием Любимовым. Тогда Высоцкий сказал своему другу: «Ты не ломал себя, ты сохранил достоинство, не унижался, не лебезил, и он очень это понимает. <…>Я безумно рад за тебя, Валера»[1224] [1225] [1226].

И, наконец, обратимся к концовке «Марша космических негодяев»: «На бога уповали бедного, / Но теперь узнали — нет его / Ныне, присно и вовек веков».

Для отрицания существования Бога