прочесть Ветхий Завет. Поэтому, когда вслед за явлением Христа многие евреи поняли истинный смысл Завета, они смогли сделать это благодаря специальной помощи, предоставленной христианством. То, что христианство предоставило им, было, по существу, разъяснением, освещением — и это освещение было самой сутью того обещания, которое было дано им с самого начала. Отсюда, когда пророк говорит: «Восстань, светись, Иерусалим (слово «Иерусалим» добавлено Картахеной), ибо пришёл свет твой»[1645], мы должны обратить особое внимание на слово «твой». Мы должны понимать, что наиполнейшее освещение придёт к Иерусалиму, и это будет его «в соответствии с обещаниями, данными Отцам, и пророчествами Пророков»[1646]. Следовательно, «свет», который должен осветить весь мир, должен прийти не только из Иерусалима — это «принадлежало иерусалимцам, это пришло к ним от Завета, который был дан им, и от исполнения закона, которому предстоит иметь место исполниться среди них»[1647]. Неевреи, разумеется, званы разделить это, но они были приглашены туда не к их собственному свету, но как к чужому свету — с тем, чтобы путём веры сделать его своим»[1648].

Всё это, конечно, должно было свидетельствовать не только о степени вклада евреев в христианство, но и опровергнуть распространённое утверждение о том, что еврейские обращённые чрезвычайно трудно приспосабливаются к христианским учениям. Картахена заявляет, что справедливо как раз обратное. Именно нееврейские обращённые могут встретиться с проблемой приспособления к христианству и его учениям, так как, в отличие от евреев, они должны привыкнуть к чему-то чуждому их духовной жизни[1649]. То, что это так, а не наоборот, видно из важнейших фактов истории, на которые Картахена открыто указывает: «Не Иерусалим повернулся к язычникам, а язычники к Иерусалиму»[1650]. А результат был в обратном порядке: «Не Израиль получил Бога от язычников, а язычники получили Бога Израиля»[1651].

Как бы ни были важны эти высказывания, они не представляют окончательного вывода, к которому ведёт Картахена, потому что принятие язычниками Бога Израиля — или иудаизма в его полнейшем смысле — не означало просто принятие веры в теоретическом плане. Это означало радикальную перемену для всех последователей веры (еврейского или нееврейского происхождения) в их практическом подходе к человеческим проблемам — перемену, которая должна привести к полному изменению в структуре человечества и в ходе истории.

Картахена рассматривал историю человечества как поделённую на три периода: от Адама до Авраама, от Авраама до Христа и от Христа до конца света. Каждый из этих периодов ясно различим по степени единения и разъединения человечества, что отражает меру веры людей в Бога и их приверженности к Его образу жизни. Так, например, первый период был отмечен размежеванием по различным обычаям, законам и т. д., второй — продолжением этих разделений и в его высшей точке изоляцией Израиля от язычников, которое, хотя имело перед собой благую цель, ознаменовалось ещё более глубоким разобщением в человеческом обществе. Третий период отмечен стремлением к единству, достижение которого является окончательной целью христианства, потому что в истинно христианском обществе не должны быть заметны различия между расами, классами и даже между мужчинами и женщинами.

В таком обществе, как сказал св. Павел: «Нет уже иудея, ни грека, нет раба, ни свободного; нет мужского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе»[1652]. «Отделение» Израиля произошло, как указано, когда человечество было разделено и разодрано, а это было сделано только с единственной целью — проложить путь к повышению человеческой морали. Теперь, когда эта цель должна быть достигнута путём христианства, нет, разумеется, смысла в этническом разделении между евреями и неевреями внутри христианских рядов. Следовательно, объясняет Картахена, то, что Апостол хотел сказать своей фразой («нет иудея, ни грека») означает, что в различиях нет ничего, что указывало бы, какая из двух групп (евреи и неевреи) должна быть более ценной в глазах Бога, чем другая[1653]. Отсюда следует, что в христианстве не должно обращаться внимание на разницу в рождении и происхождении, но только на единство духовного родства, что есть цель Христа и его достижения[1654]. Физическое происхождение евреев подпадает, разумеется, под эту же категорию, и обращать на него внимание как на причину к дифференциации, будет, вне сомнения, действием против унификации и универсализации человечества, что является самой сутью христианских усилий и божественной целью истории.

Обещание и исполнение

I

«Я не могу думать, — говорит Картахена в начале второй части своей «Защиты», — что кто-нибудь будет настолько глуп, чтобы сомневаться в том, что наш Спаситель пообещал спасти Израиль и выполнил своё обещание своим приходом»[1655]. Тем не менее он посвятил первую из четырёх теорем, составляющих вторую часть его трактата, доказательству того, что «Израиль будет полностью спасён (ad sufficientiam salvatus) Спасителем мира, Господом нашим Иисусом Христом»[1656]. Демонстрировать это утверждение его заставил, конечно, тот факт, что противники конверсо в Толедо не только «сомневались» в этом, но отрицали это начисто. Более того, они подчёркивали противоположное — а именно то, что Израиль, как народ, «проклят» — и использовали это утверждение как «доказательство» истинности своей расовой антисемитской теории. Они заявляли, что Израиль «проклят» из-за того, что его «природа» настолько порочна, что она «неисправима»; даже Спаситель Человечества не может его спасти.

Так были ли евреи прокляты Спасителем или же включены в план спасения?

Алонсо де Картахена ясно понимал, что теперь дискуссия вступила в свою самую деликатную стадию, поскольку он обратился к чрезвычайно острому вопросу. До тех пор, пока речь шла о древнем еврейском прошлом, об эпохе патриархов, судей и пророков, он говорил прямо, без экивоков, с нескрываемой гордостью за еврейский народ, как народ Бога. Он мог делать это с равной ясностью и энергией, даже когда говорил о временах апостолов, потому что здесь он мог с ликованием указать на то, что евреи служили орудием в возникновении христианства и в его защите на ранних решающих стадиях. Но дела приняли совсем другой оборот, когда речь зашла о более позднем периоде — или, точнее, о длинной истории евреев в период, последовавший за ранней историей христианства. Он знал, что христианская мысль привыкла полностью изолировать древнюю еврейскую историю от более позднего периода — так, будто это были два разных периода, между которыми почти не было ничего общего. Соответственно, патриархи, судьи и пророки принадлежали к легендарной нации, которой больше нет, в то время как евреи появились на свет ниоткуда, накануне мученичества Христа, представленные лицемерными фарисеями