знакомстве с Черчиллем Феликсу Франкфуртеру. Франкфуртер немедленно сообщил об этом Рузвельту, которого позабавила очередная история о сварливости Черчилля:

Приблизительно неделю спустя Ф. сообщил Б., что президент был искренне рад получить эту информацию и сказал, что он считает принятые меры благоприятным развитием событий. Во время этого разговора президент выразил желание встретиться с Б., и Ф. посоветовал Б. изложить свои взгляды в краткой памятной записке в рамках предварительной подготовки к такой встрече[2263].

Боры взялись за дело в кипящем от жары Вашингтоне: в конце июня и начале июля температура воздуха уже на рассвете бывала чуть ниже 30°, а к концу дня поднималась и до сорока. Оге Бор вспоминает подготовку этого документа:

Он был составлен в вашингтонской тропической жаре и, как и все остальные работы отца, прошел множество подготовительных стадий, пока не был готов к отправке. Утром отец обычно приносил новые идеи поправок, которые пришли ему в голову ночью. Такие документы нельзя было доверить никакой секретарше, и поэтому печатал их я; отец штопал в это время наши носки и пришивал нам пуговицы – эту работу он выполнял с обычными для него тщательностью и мастерством[2264].

Пришивая пуговицы, штопая носки, страдая от жары, которая казалась датчанину, привычному к холодам Северного моря, поистине экваториальной, Бор снова и снова перерабатывал свою записку, стремясь изложить свой политический анализ в максимально общих выражениях, столь же строгих, как в любой научной статье. В этом документе изложено все, что он сознавал на тот момент, то есть почти все, что было действительно важным[2265].

В более поздний период своей жизни Бор свел отправное положение своего откровения к одному-единственному предложению. «Мы находимся в совершенно новой ситуации, которую невозможно разрешить при помощи войны»[2266], – доверительно сказал он одному своему другу. Он уже осознал это фундаментальное положение ко времени своего приезда в Лос-Аламос в 1943 году, когда он сказал Оппенгеймеру, что ничего подобного попытке Гитлера поработить Европу никогда больше не случится. «Прежде всего, – подтверждает Оппенгеймер, – [Бор] ясно понимал, что, если мы добьемся успеха, это внесет огромные перемены в состояние мира, в положение дел относительно войн и допустимости войн»[2267].

Оружие, разработанное для применения в крупных войнах, могло положить конец крупным войнам. Его вообще почти нельзя было считать оружием, подчеркивалось в записке, которую Бор составлял в изнывающем от жары Вашингтоне; оно было «гораздо более глубоким вмешательством в естественный ход вещей, чем всё предпринимавшееся когда-либо раньше», и должно было «полностью изменить все условия ведения войн в будущем»[2268]. Когда ядерное оружие распространится в другие страны, что, несомненно, произойдет, никто не сможет выиграть войну. Будет существовать возможность мгновенного обоюдного уничтожения. Но не войны.

Это была новая территория, на которую народы до этого никогда не заходили. Она была такой же новой и неисследованной, каким было раньше ядро Резерфорда. В молодости Бор исследовал опасную территорию атома и открыл на ней множественные структуры парадокса; сейчас он снова исследовал ее в темном свете энергии, которую она высвободила, и открыл глубокие политические изменения.

Страны мира существовали в условиях международной анархии. Их взаимоотношения не подчинялись никакой иерархии власти. Они вели переговоры друг с другом по собственной воле, исходя из своих корыстных интересов, и забирали себе все, что могли забрать. Война была для них конечной формой переговоров, грубым средством разрешения самых сложных из споров между ними.

Теперь верховная власть появилась. Черчилль не смог осознать ее таковой, потому что она не была похожа ни на боевой клич, ни на договор, ни на комитет. Она была скорее подобна богу, спускающемуся на сцену в раззолоченной колеснице. Речь шла о механизме управления неограниченной энергией, который разные страны могут создать и размножить; механизме, который разные страны непременно создадут для самозащиты, как только узнают о его существовании и приобретут необходимые технические средства. Казалось, что этот механизм обеспечит своим создателям безопасность, но, поскольку никакой надежной защиты от столь мощного и компактного механизма существовать не может, каждое следующее устройство, добавляемое с течением времени к арсеналам, неизбежно будет уменьшать безопасность, так как будет увеличивать общую угрозу, пока в конце концов небезопасность каждой из сторон не окажется абсолютной.

Такой deus ex machina[2269] сумеет понятным всем принуждением достичь того, чего люди и народы так и не смогли добиться ни переговорами, ни завоеваниями: отказа от крупных войн под угрозой ядерного всесожжения. Абсолютная небезопасность станет неотличима от абсолютной безопасности. Возникнет безвыходное угрожающее противостояние, недоверчивое, шаткое, на грани уничтожения. До появления бомбы международные отношения колебались между войной и миром. После появления бомбы крупная война между ядерными державами станет войной до обоюдного поражения. Победить в ней не сможет никто. Поэтому мировая война оказалась частным, а не всеобщим историческим событием, проявлением технологий разрушения в ограниченных масштабах. Время таких войн вскоре пройдет. Размах этого маятника стал теперь шире: отныне он качается между миром и национальным самоубийством, между миром и абсолютной гибелью.

Бор заглянул в будущее – до самого нынешнего времени, к которому такое безвыходное угрожающее противостояние уже было установлено и поддерживалось на протяжении десятилетий без каких-либо формальных соглашений, ценой мелких войн в странах-клиентах, угрозы кошмара всеобщего уничтожения и изрядной части богатства разных стран, – и, заглянув, отступил на шаг назад. Он усомнился в необходимости такого ненадежного балансирования на грани апокалипсиса. Он задумался, не удастся ли убедить уставших от войны государственных мужей, если им рассказать о следствиях из его откровения, предотвратить эти следствия, прекратить игру, явно идущую к патовой ситуации, вместо того чтобы против всякой логики продолжать делать все новые и новые угрожающие ходы. По меньшей мере было очевидно, что новое оружие будет ужасающе опасным. Если бы государственным деятелям можно было внушить, что опасность такого оружия будет всеобщей и обоюдной, не могло ли это подвигнуть их на переговоры о всеобщем и обоюдном его запрещении? Если в результате мы все равно должны прийти к миру без войн, но прийти к нему можно либо при наличии готового к действию механизма уничтожения, либо лишь обдумав и осознав опасность появления такого механизма, то что́ им было терять? Договариваясь о мире вместо того, чтобы позволять бесчеловечному deus ex machina принуждать нас к безвыходному противостоянию, можно было бы выявить внутри самой всеобщей опасности дополняющую ее всеобщую надежду. И это могло бы принести огромное благо. «Мне стало ясно, – писал Бор в 1950 году о кампании, которую