Не веря своим ушам, Билли уставился на темную фигуру в седле. Сосны стонали под порывами ветра, который мчал по небу черные клубящиеся тучи. Почему же поезд не вернулся за ним? Должно быть, они подумали, что он тоже убит, как и Джонсон…

– Руки за голову! – резко повторил тощий. – И отвернись от меня, чтобы я видел твою спину!

– По законам… – Билли изо всех сил старался говорить спокойно, чтобы не показать свой страх, – по законам военного времени я вправе ожидать, чтобы со мной обращались как с пленным, и…

– Ради Бога, кончай с ним уже! – рявкнул один из бандитов, и Билли понял, что все кончено.

«Ладно, пусть так, – подумал он. – Все, что я могу сделать, – это уйти достойно, не унизившись перед ними».

– Повторяю в последний раз, янки, – явно разозленный, прорычал тощий, – делай что велено. Руки за голову!

Билли положил левую ладонь на затылок, правую поверх нее. Ему было стыдно закрывать глаза, но он решил, что так будет легче. Дождь с ровным шумом поливал сосны, и вдруг с севера, со стороны железнодорожного полотна, сквозь фырканье лошадей, скрип седел и звяканье упряжи, Билли услышал другой звук. Он не мог определить природу этого звука, как будто сейчас это могло иметь какое-то значение.

Тощий отсалютовал ему драгунским пистолетом:

– Ну, пока, капитан-инженер! Сэр.

– Ну ты и хохмач! Просто шут гороховый!

Парень с грубым голосом захохотал, а Билли внутренне сжался, ожидая пули.

В то же самое время плешивый мужчина средних лет с лицом херувима бросился на заграждение. Те, что последовали за ним, требуя крови, были не солдатами, а штатскими, почти треть из них – женщины.

Вместо ружей в руках у них были бутылки, кирпичи, палки, ножки стульев, добытые в богатых домах, а сам лысый херувим сжимал широкий черный ремень с большой медной пряжкой, который сорвал с пожарного, сбитого с ног другими мятежниками. Используя пряжку как кистень, он уже распорол щеку одному из полицейских майора Опдайка.

Черный дым клубился над крышами Манхэттена. Засыпанные осколками стекла улицы стали похожи на серебристые реки. Заграждения – перевернутые телеги, кареты и повозки – стояли поперек Бродвея от края до края, сразу за Сорок третьей улицей. Как и большинство главных артерий этого города с населением в восемьсот тысяч, Бродвей удерживали с утра, но вскоре после полудня его уже захватили мятежники. На Третьей авеню от Парк-роу до Сто третьей встали все конки. Вокруг ратуши и главного полицейского управления на Малберри-стрит установили пушку. Толпа, бросавшаяся сейчас на заграждения, только что сожгла сиротский приют для цветных детей на Пятой авеню, и лишь за несколько секунд до поджога самопровозглашенные вожаки мятежников все-таки решили вывести детей на улицу.

Салем Джонс был не первым, кто полез через повозки, чтобы напасть на дюжину полицейских, но далеко не последним. В конце концов полицейские дрогнули перед разъяренной толпой и побежали. Джонс швырнул им вслед кирпич, который ударил одного из офицеров по затылку. Когда полицейский упал, Джонс вылез из-за перевернутой телеги, на минуту-другую ставшей для него укрытием, и выхватил из его руки крепкую дубинку из дерева акации. У него не было хорошей дубинки с тех пор, когда он служил управляющим в Монт-Роял. Джонс снова почувствовал себя полноценным человеком.

Несколько мятежников забежали в какой-то ресторан и вытащили оттуда двух чернокожих официантов. Толпа снова взревела. Двое полицейских еще пытались стрелять от следующего перекрестка, но сдержать ее было уже невозможно. Откуда-то появились веревки. Кто-то вскарабкался на телеграфные столбы, и уже через пару минут оба официанта висели на перекладинах, медленно вращаясь в клубах дыма.

Это зрелище вызвало улыбку на круглом лице Джонса. В Нью-Йорк его занесло всего десять дней назад, как заносило до этого во множество других мест, после того как проклятый Орри Мэйн выгнал его. В Макервилле[51] он нашел какую-то лачугу, где мог ночевать бесплатно, а в грязных салунах Второй авеню слушал разговоры обозленных мужчин, вышвырнутых с работы после недавней забастовки докеров. Один из них, самый языкастый, который днем работал грузчиком в порту, а ночью – сутенером у трех проституток, особенно рьяно изливал свое недовольство перед разными толпами слушателей, среди которых был и Салем Джонс.

Они ведь всего только и хотели, чтобы в доках повысили зарплату до двадцати пяти центов в час при девятичасовом рабочем дне. Неужели они многого требовали? «Нет!» – хором ответили ему мрачные мужчины, колотя по столам оловянными кружками. А что сделали их боссы? Уволили белых и привезли целый вагон черномазых. Разве это справедливо? «Нет!»

А уже в следующий понедельник новый закон начал призывать этих самых белых на фронт, чтобы сделать из них пушечное мясо, и у этих простых работяг не было трехсот долларов, чтобы откупиться или нанять себе замену. «Теперь мы пойдем воевать за долбаных ниггеров, а они останутся здесь, заберут нашу работу, влезут в наши дома и будут приставать к нашим женщинам! Неужели мы позволим, чтобы нас забирали в армию, а черномазые на этом зарабатывали?» – «НЕТ! НЕТ! НЕТ!»

Наслушавшись всех этих криков в салунах, Джонс сразу понял, что последует дальше и что безмозглая полиция не сможет это остановить, и решил поучаствовать в заварушке.

Докер, распаливший толпу в пивной, был одним из организаторов гигантской демонстрации, начавшейся с утра. С плакатами и флагами, на которых было написано: «НЕТ ПРИЗЫВУ!», около десяти тысяч протестующих прошли по Шестой авеню к Центральному парку. Там ораторы начали подстрекать толпу уже к менее сдержанным формам протеста. Один из выступавших, отметил Джонс, говорил с заметным южным акцентом. Агент, засланный для подстрекательства к бунту?

После митинга огромная толпа разделилась. Сначала Джонс пошел с теми, кто швырял в окна богатых особняков на Лексингтон-стрит стеклянные банки с вонючей зажигательной смесью. Потом присоединился к банде, которая ворвалась в контору, где предположительно находились списки мужчин, подлежащих призыву в армию. Там они ничего не нашли, зато поломали мебель; чиновники благоразумно скрылись.

После этого Джонс увидел толпу у приюта для цветных детей, который уже пылал. С Бродвея Джонс видел вспышки огня и в других частях города.

Особых проявлений гнева вокруг себя Джонс почти не заметил. После штурма заграждений и самосуда над официантами толпу охватил скорее спортивный азарт. Участники шествия наливались спиртным из самых разнообразных бутылок. Какой-то пьяный мужчина схватил за руку неопрятную и не менее пьяную женщину и втащил ее в дверь разгромленного ломбарда; расстегнув штаны, он продемонстрировал всем желающим, включая и ту женщину, свое мужское достоинство, готовое к действию, чем вызвал оглушительный свист и аплодисменты. Вскоре он уже упал на пьянчужку и принялся за дело. Зрители еще немного постояли рядом, но потом заскучали и отправились на поиски новых забав.