Лязг засова оповестил о том, что ежевечерний обход окончен. С этой минуты пятеро мужчин, заключенных в сыром подвале, были предоставлены сами себе. Теперь можно было расслабиться, до утра никто не потребует вытягиваться в струнку, равняясь на левое плечо товарища. Никто не станет махать перед носом дубинкой-парализатором, угрожая пустить ее в ход. Кандалы с лодыжек сняты, в миске хоть и скудная, но все же еда. На полу возле ног настоящее богатство: двухлитровая бутыль с водой. Индивидуальная у каждого!

— Пока хоть какой-то свет пробивается, нужно успеть вколоть лекарство. — После того как Бультерьер убрался восвояси, первым, как всегда, заговорил Леха. Он отставил в сторону миску с едой, извлек из пластикового пакета, только что выданного Бультерьером, непочатую коробку с ампулами и ленту одноразовых шприцов.

— Дай пожрать, Леха, — заворчали со всех сторон. — Подождут твои уколы.

— Ешьте, я вам не мешаю, — отмахнулся он. — И нечего ворчать, чуть полегчало, сразу брюхо набить важнее всего?

— Долго еще колоть?

Это подал голос Влад. Самочувствие его заметно улучшилось, и он хотел побыстрее избавиться от опеки Лехи. Неуютно ему было от нее, сам не умел даром добрые дела делать и в других этого не признавал, а быть должником, да еще и при таких обстоятельствах, ему совершенно не хотелось.

— Надо бы три дня. Если лекарства хватит, — сообщил Леха. — Полный курс для нас многовато, веса не добираем. Думаю, половина курса будет в самый раз.

— Слушай, мы ведь теперь уже не пом-рем, так?

Вопрос был адресован, конечно, Лехе. После того как он сумел убедить Бультерьера в необходимости лечения и настоял на том, чтобы их снабдили антибиотиками, после того как он проявил чудеса стойкости и вытащил с того света всех оставшихся в подвале, авторитет Лехи взлетел до небес. Оттого и спрашивал седовласый Аркаша, что слову его теперь, как непреложной истине, доверял. Скажет Леха, что все образуется, значит, так и будет.

— Не умрете, Аркаша, — заверил Леха, вгоняя тому иголку в мышцу и нажимая на поршень. — Во всяком случае, не от отравления.

— Еда вроде получше стала, — неуверенно произнес Тончик, подхватывая пальцами неопределенное варево и отправляя его пригоршней в рот.

В том, что еду последние несколько дней выдавали в настоящих мисках, тоже была заслуга Лехи. Вытребовать еще и ложки, правда, не удалось, но и мискам несчастные были рады. До того как случилась беда сразу с несколькими заключенными, пищу раздавали в лучшем случае в пластиковых пакетах. А порой Бультерьер и этим не озабочивался. Притащит кастрюлю, вывалит на верхнюю ступеньку и отвалит. Хотите — жрите, не хотите — с голоду помирайте. Делал он это отнюдь не из экономии. Сколько на тех пакетах сэкономишь? А многоразовая посуда из какого-нибудь металла, так та вообще вечная. Водой ополоснул, и дальше пользуйся. В том, чтобы вывалить варево на ступеньку, Бультерьер видел особое наслаждение. Любил он это дело: унизить того, кто и так в твоей власти, да посильнее. Дать понять, кто здесь царь, а кто — блоха на шерсти бездомной кошки. С этой же целью минимум раз в неделю Бультерьер устраивал так называемые профилактические тренировки. Выстраивал в ряд обитателей подвала и давал команду: то приседания, то отжимания. Да не просто так, а с вывертами. Если отжиматься, так либо на одной руке, либо на пальцах. Если приседать, то в определенном темпе. Выдохся, не справился — получи удар по хребтине, а то и заряд электрошокера. Не многие справлялись, и Бультерьер отводил душу, лупцуя беззащитных людей.

Но не это было самым невыносимым в безрадостном существовании заключенных. Не теснота в годами не проветриваемом подвале, не отсутствие теплой одежды и хоть чего-то напоминающего постель. И даже не каторжный труд по шестнадцать часов без перерыва на еду и естественные нужды. Больше всего угнетало отсутствие возможности помыться и хоть одним глазком взглянуть на бескрайнее голубое небо. На улицу заключенных не выводили никогда. Даже в цех, где им приходилось батрачить на хозяина, ни разу ими не виденного, но часто поминаемого Бультерьером, водили особым коридором. От подвальной двери три шага вправо, немного задержаться, ожидая, пока Бультерьер откроет дверь, дальше пять шагов по прямой, снова три шага, но уже влево, а там заключенные расходятся по отдельным кабинкам-комнаткам, метр на метр каждая. Здесь задача Бультерьера проста. Втолкнул заключенного в бокс, заставил сунуть ноги в кандалы, проверил замки, и к следующему боксу.

В течение дня Бультерьер занят тем, что следит за нормой выработки да новую партию подносит, а что выполнено, куда-то наверх выносит. Сама по себе работа несложная и даже в какой-то степени интересная, если бы не скорости, с которыми приходилось ее выполнять. На автоматизированном конвейере и то, пожалуй, помедленнее выходило. Но автоматике не бывает ни больно, ни холодно, ни голодно. Вот она может, когда ей вздумается, сбой дать, а тут о том, чтобы снизить производительность, и думать не моги. Скудная пайка, выдаваемая на сутки, вмиг урезана будет. Или воды лишишься, а это похуже холода.

Была у Бультерьера еще одна странная особенность: чуткий сон. Вернее, обыкновенная бессонница, какой страдают люди, не обремененные ни физическим, ни умственным трудом, попросту говоря, бездельники. И вот эта особенность обходилась заключенным дороже всего. Ночами периметр охраняла свора специально натасканных собак. Псы реагировали на малейший шум, на любое движение, с особым рвением охраняя территорию вокруг подвала. Стоило кому-то из заключенных повысить голос или совершить какое-то шумное движение, как псы поднимали бешеный лай. От этого лая просыпался и сам Бультерьер. Приходя в неистовство, он мчался в подвал, распахивал двери и принимался лупить резиновой дубинкой направо и налево, не задумываясь о последствиях. Временами для расправы над побеспокоившими его драгоценный сон заключенными Бультерьер применял парализатор, но это было слишком скучно. В особо неудачные дни, когда настроение у него и без того было на нуле, а такое случалось нередко, врываясь в подвал, он выбирал себе жертву и тащил на верхнюю ступеньку каменной лестницы. Там несчастного уже поджидал вожак стаи, матерый ротвейлер по кличке Палач.

И начиналось кровавое представление. Обученный пес в точности выполнял команды надзирателя. Хватал жертву за ноги, впиваясь в мышцы, прорывая их до кости, но не выхватывая куски. Суть представления заключалась в том ужасе, который испытывал несчастный, выбранный Бультерьером. Он должен был либо защищаться, либо терпеливо ждать, когда Палач получит команду выпустить жертву. И помочь ему не было никакой возможности. На страже стоял Бультерьер с неизменным парализатором. Стоило кому-то приблизиться к лестнице на расстояние вытянутой руки, как он тут же получал удар током и мешком валился на земляной пол.

За долгие годы заточения Леха усвоил одну простую истину: бороться с безумцем в открытую — только добавлять страданий товарищам. Но он также понимал, что единственным спасением из этого ада является побег. По доброй воле их отсюда живыми не выпустят. Из месяца в месяц Леха упорно искал возможность сбежать. Мысли о побеге не покидали его уставший мозг ни на секунду. Он думал об этом, когда совершал переход от подвала к индивидуальному рабочему боксу, когда трудился в одиночной каморке, старательно припаивая детали, когда лежал на земляном полу без сна. И не находил ответа. Сырой подвал оказался неприступной крепостью. И неважно, что надзиратель был всего один. Собаки и отчаявшиеся сокамерники делали его задачу невыполнимой. Сколько раз Леха заговаривал то с одним, то с другим из сокамерников, предлагая напасть на Бультерьера и хотя бы попытаться вырваться на свободу! Ответ был всегда один: рисковать своей шкурой не стану. Пусть жалкая, безрадостная, но все же жизнь. Тягаться с Бультерьером — значит обрекать себя на неминуемую смерть.