Старушка подносит ладонь к уху, и я повторяю то же самое чуть громче. В отличие от матери Корали, она рада слышать мой ответ.

– Вот и хорошо. – Голос у неё резкий, как трескотня кузнечика. – Может, предложить тебе лимонаду? Печенья?

– Нет, спасибо, – почти кричу я. Не похоже, чтобы она могла дойти хотя бы до кухни; что уж говорить о полднике.

Бабуля кивает, демонстрируя мне беззубую улыбку. Её голову венчает копна серо-стальных волос, морщины на лице такие глубокие, что кожа напоминает кору дерева, а живые карие глаза тускнеют, едва она снова поворачивается к телевизору.

Но мой взгляд уже устремляется к тому, что у неё за спиной, – к стене столовой, увешанной десятками фотографий и сувениров. Подхожу ближе, чтобы лучше видеть. Вот всё семейство за барбекю на пляже. Фотография сарая на заднем дворе, ещё целого и блестящего свежей красной краской. Мужчина в белом халате с дипломом в руках. Старые фото Корали из школьного ежегодника. Рыболовный крючок. Полдюжины газетных вырезок. Пара объявлений о школьных спектаклях и репетициях, плюс ещё одно, с похорон человека по имени Келвин Джессап, – должно быть, в его честь и назвали брата Корали. Записанные от руки рецепты. Самодельная полка с деревянной скалкой и чем-то похожим на стопку покерных фишек.

Я так увлекаюсь, разглядывая эту стену прошлого Корали, что не замечаю её саму, пока за спиной не раздаётся:

– Явился!

Я подпрыгиваю чуть ли не до потолка, успев развернуться ещё в воздухе.

– Ты что, так и до инфаркта недолго!

– Это же мой дом, – язвит она, откидывая назад пару косичек. Глаза сияют, как начищенные медяки, но мне кажется, что я вижу в них те же подозрения, что и у её матери.

– Крутая у тебя стена, – говорю я, как бы предлагая мир.

– Ага, мы и остальную часть дома скоро переделаем. – Она по-прежнему в глухой обороне. – Просто ещё руки не дошли.

– А я считаю, классный дом.

Её взгляд немного смягчается.

– Дедуля сам его построил. И бабуля говорит, что больше нигде жить не будет. Но всё-таки зачем ты здесь?

– Хотел тебе задания привезти. И извиниться.

Тяжесть нашей ссоры будто начинает потихоньку спадать с её плеч.

– Ясно.

– А это та скалка, о которой ты мне рассказывала? Которая тебе жизнь спасла?

– Корали? – окликает её бабуля. – Это ты?

Корали подходит к ней, кладёт ладонь на плечо:

– Я, бабуль.

– Вот и хорошо, дорогая, – вздыхает бабуля, похлопывая внучку по руке.

Потом Корали возвращается ко мне, пробегает пальцами по скалке.

– Именно та.

– И как же она тебя спасла?

Может, я не слишком много знаю о Корали, но есть у меня ощущение, что самый быстрый способ заставить её забыть о своей злости – уговорить рассказать очередную историю.

– На Рождество мы ездили к родственникам в Огайо, – начинает она. – И я провалилась под тонкий лёд. А тётя увидела это из кухни и бросилась меня спасать. Она как раз делала сахарное печенье, так что в руке у неё оказалась скалка. Вот с её помощью тётя и вытащила меня из воды. Без скалки она бы меня ни за что не выудила.

– Круто, – усмехаюсь я и, протянув руку, касаюсь неровной поверхности дерева. А в голове звучат мамины слова: она иногда такие истории рассказывает… Может, оно и так, но эта просто обязана быть правдой. Иначе зачем хранить обычную скалку?

А может, это значит, что все истории – правда.

Я слышу, как шлёпает босыми ногами вниз по лестнице Адина. Одной рукой Корали стискивает мою ладонь, другой хватает рюкзак и тащит меня за собой. Мне ничего не остаётся, кроме как вылететь вслед за ней на террасу, снова окунувшись в липкий вечерний воздух.

Корали падает в кресло-качалку, я занимаю второе.

– Мне… гм… мне не хватало тебя сегодня в школе.

– Адине пришлось взять в больнице двойную смену, – объясняет она, забираясь на сиденье с ногами, и принимается раскачиваться взад-вперёд. Половицы скрипят под её тяжестью. – А у бабули был неудачный день, вот я и осталась за ней приглядывать.

– Она больна? – Сказать по правде, я даже рад, что это не из-за меня Корали прогуляла сегодня школу.

– Эмфизема, – кивает она. – И деменция.

– Ого. – Я не до конца уверен, что значат эти слова, но звучат они не слишком радостно. – Ужас какой.

– По большей части за ней присматривает Адина, но это непросто. И лекарства стоят так дорого, что ей постоянно приходится брать двойную смену, чтобы платить по счетам.

– Ты зовёшь маму по имени? – спрашиваю я. Корали пожимает плечами. – Это круто. Назови я по имени свою маму, меня бы, наверное, месяц гулять не пускали.

Корали смотрит так, словно чего-то ждёт. Я откашливаюсь.

– Хотел попросить прощения за то, как вёл себя вчера. Я не знал…

– Всё в порядке, – перебивает Корали. – Я рада, что ты здесь. Думала, ты больше не хочешь быть моим другом.

Мы некоторое время сидим молча, слушая, как – скри-И-ип, скри-И-ип – скрипят половицы под креслом Корали.

– Мне нужно кое-что тебе сказать, – наконец выпаливаю я. Потому что меня вдруг осеняет: я здесь не только ради того, чтобы попросить у Корали прощения за недоверие. Я здесь ещё и потому, что доверяю ей.

Этот дом с его шелушащимися обоями и облезлой террасой – тайна, которую Корали так тщательно скрывала. И теперь она заслуживает узнать мою.

Скрип замолкает.

– Мне тоже нужно кое-что тебе сказать, – заявляет Корали, обернувшись ко мне. – Поехали.

Мы с Корали садимся на велосипеды и проделываем практически весь путь обратно до школы. Вот только проехав мост, прямо перед магазином Мак, она съезжает с дороги в небольшую рощу сучковатых, согнувшихся под напором ветра деревьев. И бросает велосипед прямо в песок.

– Отсюда пойдём пешком, – говорит она.

Я пристраиваю свой велосипед рядом и иду за ней по узкой тропинке, вьющейся между заливом и рощей. Деревья, все в жёлтых пятнах лишайника, торчат здесь из земли под ужасно странными углами, а вечная песня сверчков так оглушительна, словно им приходится стрекотать громче, чтобы перекрыть рокот накатывающих на берег волн.

– Здесь могут быть змеи, – через плечо бросает Корали.

Тропинка короткая, ходу всего пару минут. Вскоре она заканчивается, но Корали продолжает пробираться сквозь заросли, петляя между чахлыми деревцами. Потом почва становится каменистой, подлесок исчезает, и вот мы уже стоим на высоте метра или двух над узкой полоской пляжа.