мыслях не мог относиться к невестке иначе, как к родственнице. Но у Беаты, оказывается, на этот счет свое мнение. Правда, она долгое время, понимая пикантность ситуации, боялась в этом открыться. Однако недаром говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Все это еще больше усложняло и до того непростые взаимоотношения с княгиней. Хотя был уверен: что бы ни случилось, он никогда не позволит себе проявить иные чувства к Беате. И не только во имя памяти брата не переступит незримую черту. Ему было чуждо и противно все, что приводило к безнравственности, вседозволенности, на чем лежала печать греховности.

А в это время Беата уединилась вместе с дочкой. Они выбрали уютное место, где росли плакучие ивы, своими долгими ветвями касавшиеся воды в пруду.

Стояла теплая, солнечная погода. Такая бывает обычно на исходе лета, когда совсем не ощущается зной, но воздух еще достаточно нагрет, наполнен живительной свежестью. От этого легко дышится и хочется подольше находиться наедине с природой. А еще с некоторой грустью думается не только об уходящем лете, но и о проходящих годах, неизменно приближающих к старости.

Беата с каждым прожитым годом все отчетливее это понимала. Но не за себя боялась, а за дочь. Эта боязнь была связана с тем, чтобы ни при каких обстоятельствах не прогадать, выдавая ее замуж. Об этом, конечно, рано было еще думать, но подобную мысль княгиня никогда не отгоняла от себя. Не отпускала от себя и теперь.

Гальшка заметила, что мать внезапно стала грустной:

— Чего печалишься, мама?

— О тебе думаю, доченька?

— Обо мне?

— А о ком еще?

Беата, что в последнее время за ней замечалось редко, нежно обняла дочь. И, словно чувствуя перед Гальшкой вину, призналась:

— Ты не обижайся на меня, что часто бывает не до тебя.

— Не обижаюсь, — ответила Гальшка и со всей своей искренностью заметила: — Мне и с дядей Константином хорошо.

Княгиня не сдержалась:

— Опять этот Константин!

Гальшка спросила:

— А разве он плохой?

Беата поняла, что не надо было это говорить при дочери.

— Дело не в том, плохой твой дядя или неплохой.

— Тогда в чем?

— Понимаешь, я твоя мама. Кого надо больше любить? Меня!

— А я тебя и люблю, мамочка. А еще дядю Константина.

— Спасибо, доченька, — находясь в хорошем расположении духа, княгиня не стала уговаривать ее реже встречаться с дядей, отнеслась к этому спокойно: — Разве я против, чтобы ты бывала с дядей?

Произнеся это, она внезапно загадочно улыбнулась:

— А поскольку мы любим друг друга, у нас обязательно должен быть секрет.

— Секрет? — переспросила Гальшка. — Это так интересно! Какой?

— А ты никому не расскажешь?

— Никому-никому! — Гальшка все еще находилась в том необыкновенном состоянии, когда тайна, ожидающая тебя, по-прежнему будоражит сознание.

— Готова поклясться?

— Клянусь, мама.

— Тогда слушай.

Беата сняла с шеи ожерелье:

— Видишь, доченька, какая красота?

Гальшка внимательно всматривалась в тончайшие нити из жемчуга, мастерски сплетенные так, что они образовывали дивный узор.

— Это ожерелье венецианской работы, — пояснила она дочке. — И нет ему цены.

— Такое дорогое? — удивилась Гальшка.

— Не только поэтому. Его когда-то подарил моей матери, твоей бабушке Катажине Костелецкой, король Сигизмунд.

— Сам король?

— Бабушка ожерельем очень дорожила. А когда я повстречала твоего папу…

— Князя Илью?

— Илью, доченька. Так вот, когда я его повстречала, и мы решили повенчаться, бабушка отдала его мне. Я с ним и шла под венец. А после этого никогда его не носила.

— А почему сегодня надела?

— Тебе показать. Чтобы ты знала, когда подрастешь, оно станет твоим.

— И об этом никто не должен знать?

— Как ты догадалась?

— Ты же говорила, что у нас должна быть тайна. А какая это тайна, если о ней все знают.

Беате оставалось только удивиться, насколько дочь рассуждает не по годам серьезно.

— Однако, — продолжала она, — это только часть нашей общей тайны…

— А где вторая?

— А вот! — княгиня сняла массивный перстень и подала дочери.

Гальшка начала внимательно рассматривать его, не пряча восхищения.

— Хочешь, — предложила Беата, — расскажу его историю.

— Да! — глаза Гальшки загорелись.

— Тогда слушай, — княгиня Беата начала медленно, чтобы вызвать у дочери еще больший интерес. — Было это давным-давно…

— Мама, — нахмурилась девочка. — Зачем мне сказка, я не маленькая!

— Это не сказка.

— Сказки всегда так начинаются: давным-давно…

— Просто совпадение. Но то, о чем хочу поведать, на самом деле произошло очень давно. Даже трудно достоверно сказать, когда именно.

Гальшка после этого превратилась в само внимание, а княгиня продолжала:

— Вывезли этот перстень наши предки из Турции. Там он считался талисманом…

— А что такое талисман? — не удержалась дочь.

— Такой предмет, который, если к нему относиться хорошо, обязательно приносит счастье. Так вот, мусульмане считали, что этот перстень владеет некими чарами. Посмотри внимательно, — Беата показала на камень. — Он способен менять свой цвет. Становится то зеленым, то розовым, то голубым. Но не в одном цвете дело.

— А в чем?

— Еще внимательнее посмотри на него. Он не просто розовый. Сам цвет выразительный, а это свидетельство того…

— Чего?

— Что я здорова.

— А если, — Гальшка спохватилась, — не знаю, как и спросить.

— Понимаю, о чем ты, — догадалась княгиня. — Если человек заболеет, то камень тускнеет. Опять-таки, независимо от того, какого он цвета в данный момент.

Гальшка продолжала рассматривать перстень со всех сторон.

— А сам цвет не меняется? — поинтересовалась она.

— Зависит от погоды, времени года. Да и мало, от чего еще.

— И о перстне никому не нужно говорить? — уточнила Гальшка.

— И о перстне тоже, — княгиня замолчала.

Молчала и Гальшка.

Наконец Беата прервала молчание:

— Думаю, когда-нибудь эти два талисмана нам пригодятся, только…

— Только никому ни слова, — догадалась девочка.

Дочь и мать посмотрели друг на друга, как заговорщики.

Глава 8

Письмо было анонимное. И Антонио[1] не придал ему особого значения, потому что в последнее время часто получал подобные послания. Он примерно знал содержание каждого из них, ибо они почти ничем не отличались. Обычно их писали мужья, которым Чеккино успел наставить рога. Боясь открыто признаться в своем бесчестии, они скрывались под вымышленными фамилиями, а то и вовсе не называли их. Содержание же письма сводилось к тому, что в ближайшее время Антонио за безнравственные поступки ожидают самые суровые кары, вплоть до того, что не знать ему никогда покоя на том свете.

Прочитав подобное, он от души рассмеялся, ибо в загробную жизнь никогда не верил, будучи убежденным, что если и есть там какие-либо радости, так только не любовные. А им