Якун долго недовольно ворочался, а потом захрапел, перекрывая раскаты грома. Любиму не спалось. Он встал, отдернул полог, проверяя идет ли дождь, на руку упало несколько тяжелых капель. Сейчас вольет.

— Любим Военежич, — услышал он откуда-то сбоку голос Щучи.

— Чего тебе?

— Послание из Онузы прислали, — довольное лицо десятника выплыло из вечернего мрака, — посадник тебя за весточку о сыне благодарит.

— Больно мне нужна его благодарность, — разочарованно отмахнулся Любим.

— Человечек нашелся, что пособить нам может, — просиял десятник, — вой Горяев. Обещал за серебро разведать все.

— А ежели ловушка, — оживился Любим, — да сдался тебе по наущению Горяя?

— Нешто я об том подумать не мог? — обиженно поджал губы Щуча. — Посадник мне на него указал, мол, знает, что воя этого Горяй обидел. Посаднику зачем нам врать, дочь-то у нас? Я уж и переговорил с обиженным: что да как. Отрадку эту, — Щуча указал на тын, — не поделили. Сам он не ведает, где Ярополка прячут, но может указать, где охотничьи избы по лесу и где именья дружков Горяевых, а там уж облазить все — лишь время нужно. Даст Бог, выловим.

— Иди отдыхай, завтра обдумаем… А, погоди, — Любим запнулся. — Скажи, я храплю?

— Ну, если только самую малость, не замечал. А что?

— Да так. Ладно, ступай.

Дождь уже мощным потоком срывался с огромной высоты, заливая стан. «Хоть бы эти дурни в такую-то хмарь не полезли». Совсем не хотелось биться в полной темноте, вымешивая грязь. Любим снова зашел в шатер, из угла доносился мощный храп Якуна. «Храплю я, говоришь? — хмыкнул воевода, плюхаясь на свою лавку. — А интересно, ежели поймаем Ярополка, как она себя поведет? Кинется предо мной на колени, умолять станет или ему в ножки падет со слезами, а может молча страдать будет и лишь горькие взгляды кидать. Вот и не знаю, какова она — Марья Посадникова. Одно ясно, меня она как волка вспоминать станет, злодея — разлучника… Да и плевать, больно нужна она мне, забуду, лишь только отъедем… А может зря я в камыши не завернул, Могута этих малохольных и без меня раскидал бы, к мечам бы прорвался, а там они и сами бы разбежались… А уж она б не отвертелась, сама ведь позвала, — Любим беспокойно перевернулся с боку на бок. — Якуна сейчас за баб клевал, а сам только об курице и думаю, так в голову и лезет с прелестями своими… Не могла она Горяя спасать, не люб он ей, да и ораву с собой какую привел против безоружных, где ей догадаться, что мы сильней окажемся. Может она все же за меня испугалась? Да нет, быть этого не может! Я ж для нее лапоть, — Любим снова крутнулся, одеяло плюхнулось на землю. — Скоро седина из бороды полезет, а веду себя, что отрок безусый. Приеду домой, бабенку себе найду. Верно, все от того, что постился больно долго».

Сон сжалился и окутал, наконец, Любима мягким покрывалом грез вперемешку с беспамятством. Но и во сне Марья продолжала его мучить призывным взглядом серых глаз.

Казалось, Любим только на краткий миг прикрыл очи, но стоило разлепить веки, а сквозь полог уже просвечивало утреннее солнце. Якушка еще спал, но без храпа, завалившись на бок.

— Воевода, воевода где?! — услышал Любим оживленные голоса.

Быстро натянув сапоги, Военежич выскочил из шатра.

— Лют?!! — выдохнул он, не зная радоваться ему или беспокоиться.

Сильно измазанные грязью, мокрые и уставшие в кругу воинов Любима стояли новые ратные. Два десятка привел гридень самого князя Всеволода Лют. Его высокую, худую, что жердь, фигуру нельзя было не заметить даже издали.

— Лют! — снова окликнул Любим.

— Любим Военежич, — растянулся в радостной улыбке княжий гонец, — насилу нашли вас. Уж плутали, плутали.

— Костры жгите, гостюшек дорогих сушить да кормить, — распорядился Военежич. — Все ли ладно во Владимире? — спросил и замер от предчувствия недобрых вестей.

— Дозволь с глазу на глаз, — дернул длинной шеей Лют.

Любим повел его к Дону. «Что ж там произошло?» Сердце неприятно ускорилось.

— Сказывай.

Лют тревожно оглянулся.

— Рязанский князь Глеб в нашем порубе помер.

— Как помер?! От ран? — теперь уже Любим опасливо завертел головой.

— В том-то и дело, что уж на поправку пошел. Наш князь ему предложил свободу в обмен на отказ от рязанского княжения, а он молвил: «Лучше в полоне умереть», а на утро мертвым нашли, — Лют резко выдохнул, словно сбрасывая скопившуюся тяжесть.

— Помогли? — мрачно спросил Любим.

— Да кто ж его знает, но все на Всеволода Юрьевича теперь косятся. Кто-то князя под окаянного душегуба подвести хочет.

— Сыск провели?

— Сам лично, ничего, — Лют устало отер ладонью чумазое лицо. — Любим Военежич, князь велел тебе, немедля, назад возвращаться. Долго скрывать не сможем, рязанцы скоро прознают, а может уже прознали, мстить захотят, не выпустят вас.

Любим и сам понимал, что так вольно расхаживать по Вороножским вервям он мог только, пока князь Глеб Рязанский сидел во владимирском полоне. Большое по меркам Онузы войско не сможет противостоять рати из стольной Рязани. Ну почему именно сейчас, когда Ярополк почти у него в руках?! Ведь осталось только дожать, петля вокруг беглеца неминуемо сужалась, еще седмицу — две, и все. Но этой седмицы у Любима теперь и не было. Он с яростью ударил ногой о разбитую лодку. Древесина жалобно скрипнула.

— Поспешать надо, — робко напомнил Лют.

— Завтра по утру выедем. С полоном уйдем, — решил для себя Любим.

— Как уходите?!! — онузский посадник задохнулся от обрушившейся на него беды. — Отчего уходите?! Нешто подождать нельзя?!

— Нельзя, — с вызовом посмотрел на Тимофея Любим, — князь велел возвращаться, завтра поутру двинем. Ежели не хотите, чтобы дети ваши промеж нас пешими да голодными брели, к вечеру телеги с лошадьми переправьте и еды в дорогу.

— Оставь дочь! — взмолился старик. — Добуду я тебе Ярополка, видит Бог, добуду! Уж все для этого делаю.

— Вот как добудешь, так и поговорим, — небрежно бросил Любим, осознавая свою жестокость. — Марья с нами едет.

Тимофей безвольно опустил руки, благонравная борода обмякла, плечи еще сильнее подались вперед, спина ссутулилась.

— Может на смерть ее везешь или на позор, — прошептал старик, пряча от ненавистного чужака слезы.

— Не тронет ее никто, я за то ручаюсь.

— В твоей ли воле, чтобы ручаться?

— Надо будет, жизнь отдам, — это все, чем мог успокоить опечаленного отца Любим.

— Что я Марфе скажу? Что я ей скажу? Как я ей в очи посмотрю? Она не сдюжит, коли про дочь прознает, — Тимофей выглядел как человек, пред которым разверзлась бездна.

— Скажешь, у тетки загостилась, — буркнул Любим, — мол, от Горяя ее спрятали, жениха нового сыскали, просватали ее там, ну или еще чего… Вам же Горяй не по нраву? Поверит.