— Видели, как мне ваше «недоглядели» обходится? — с укором посмотрел на своих десятников Любим.

Те понуро рассматривали носки своих сапог.

Усталый и разбитый, Любим тяжелой походкой дошел до шатра. На его одеяле, надув губы, сидела Марьяшка. «И эта с обидами», — раздраженно подумал Любим. Девушка неторопливо поднялась с «насеста».

— Любим Военежич, притомился ты, — сильно смущаясь, впервые произнесла она его полное имя, — ляг на ложе в шатер, а я пойду Куну помогать.

Любим что-то хотел ответить, но она перебила:

— Не бойся, не сбегу я. Уж поняла, что не надобно.

Марья суетливо оправила складки поневы, заправила выбившуюся прядь за ухо, на щеках играл мягкий румянец:

— Так я пойду?

— Погоди, — Любим перегородил ей дорогу, — пошарь там, под попоной.

Марьяша наклонилась, отодвигая одеяло и попону, и не сдержавшись, радостно ахнула, увидев свои сапожки.

— Отец передал, — отвел глаза Любим.

— Так что ж ты сразу не отдал? — насупилась девушка.

— Нет бы поблагодарить.

— Так это ж мои сапоги, за что ж тебя-то благодарить? — и снова перед Любимом была колючая гордячка.

— Иди кашу вари, курица! — не сдержался он.

— А ты… а ты… — Любиму показалось, что он видит, как по ее личику бродят мысли с едкими ругательствами, ну, сейчас выдаст, — а ты веслом здорово машешь, уж не хуже Василько моего, — Марья крутнулась, чертя воздух богатой косой, и побежала к костру.

«Ну что ты с ней делать будешь?!»

Громогласный, большой и по-мужицки крепкий поп Иларион наотрез отказался ехать в стан в одной лодке с знахаркой. Ворвавшись на левый берег как большая шумная волна, он долго отчитывал смиренно стоящего владимирского воеводу и его десятников за захват невинных агнцев, за пренебрежение церковными службами, затем, обойдя стан, соборовал тяжело раненых, и потребовал пустить его к полонянам. Любим на замечания согласно кивал и выполнял все просьбы, лично сопровождая гостя. Онузские затворники, увидев священника, облепили его со всех сторон, проливая слезы и жалуясь на судьбу. Только под вечер, окормив паству и отпев покойников, отец Иларион засобирался домой. Отойдя с Марьей в сторонку, он что-то спокойно говорил ей, кивая то на стан, то на город. Девушка, утирая слезы, старалась улыбаться.

Потом она еще долго стояла на берегу, тоскливо глядя в след убегающей к родному берегу лодке. Любиму вдруг захотелось встать перед ней большой стеной, заслоняя треклятую Онузу, и крикнуть: «Да разве тебе со мной плохо?» — но он сдержался. Конечно, плохо, она вон домой к матушке хочет, а не в логове с волком сидеть.

Уже темной ночью в стан прибыла знахарка. Древняя бабка, маленькая и круглая, что кадушка, тяжело передвигая ноги под тяжестью своего дородного тела, не без помощи воев вылезла из лодки и, смешно переваливаясь, побрела по берегу. В свете разведенных костров она осмотрела раненых, долго бормотала что-то себе под нос, раскладывая пухлыми пальцами едко пахнущие травки. Двоих приговорила к смерти, остальным пообещала помочь. Любим, протягивая серебро за труды, осторожно спросил:

— Правда, что посадникова жена помрет скоро?

— Слаба, то так, — равнодушно кивнула бабка.

— Нешто помочь нельзя?

— Бога только молить.

— Марью ты зачем надежды лишила? — не сдержался от укора Любим.

— Чтоб назад не оборачивалась, у нее другая судьба. Смирения твоей Марье не хватает, — старуха недовольно крякнула.

— Нельзя надежды лишать, — упрямо повторил Любим, знахарка ему не понравилась.

— Ну, так сам дай, — хмыкнула та.

— Я ратный, а не чародей.

— А я не пророчица. Пусть молится.

Вот и весь сказ.

Лежа у шатра и глядя на узкую улыбку месяца, Любим опять вспоминал свою мать. Волосы как будто чувствовали сухую старческую руку, ласково проводящую по спутанным прядям. А в шатре Марьяшка тянула грустную плавную песню, и песня онузской девчонки уносила его к далеким берегам Клязьмы. Одна на двоих тоска связывала сейчас пленницу и сторожа, тоска по родному дому…

Владимирский воевода сдержал слово и отпустил баб. За ними прислали ладью. Оставшийся день к стану без конца приплывали лодочки: бояре привозили своим детям вещи и еду, по одному ныряли за тын, поглядеть на своих ненаглядных чад. Тимофей сам не приехал, но передал дочери гостинец. Это была лисья душегреечка. На Дон властно вступало лето, а посадник дочери передает теплую душегрейку! Что бы это значило? И тут Любима осенило: да ведь это для него скрытое предупреждение — бояре выдавать Ярополка не собираются. Сиди — жди зимы. А коли он, Любим, ждать не станет и домой с заложниками засобирается, что тогда родителям полонян останется? Отпустить детей на север или… Опять полезут отбивать! Решили чужаков измором взять!

Ну, уж нет! Он, бывалый воевода, Якуна пророчеству не даст сбыться. Владимирский воевода зло сжал кулаки: «Что ж, сами напросились. Теперь на себя пеняйте! На это раз отступить не дам, бить буду, пока все не поляжете. Мирно разойтись не хотите, получите. Пожалеете еще, Ярополк у вас в глотках застрянет! — Любим тяжелым взглядом проводил, отплывающих бояр. — Значит будет бой, и не один, могут и к стану снова прорваться, а Марья в шатре. Неровен час стрелой заденут, а если ночью полезут, так и вовсе в темноте могут за воя принять».

Любим широкими шагами, почти бегом, полетел к десятскому костру. Там Марьяшка с Куном уже отставили кашу упариваться. Рассевшись на поваленных колодах, кашевары помахивали веточками, отгоняя докучливую мошкару.

— Проголодался, воевода-батюшка? — с улыбкой встретил Любима старый холоп. — Почти поспела кашка, еще немного и пробу можно будет снимать.

— Эй, курица! — махнул Любим Марьяшке, показывая приблизиться.

Девчонка с недовольным видом медленно поднялась.

— Как поешь, вещи собирай и за тын к девкам иди.

— С чего это вдруг? — сузила она глаза, внимательно разглядывая Любима.

— Сама ж просила, так ступай, — широким жестом указал он на загон.

— Вот еще, — фыркнула Марьяшка, — мне и здесь хорошо, я уж обжилась.

— Как хорошо? — оторопел Любим. — Ты ж мне плешь проела — пусти к подругам, а теперь что?

— До плеши тебе еще далеко, вон волосья густые какие, — отмахнулась Марья, усаживаясь назад на колоду.

— Вещи собираешь и к девкам в загон, поняла?! — чувствуя, что закипает, рявкнул Любим.

Любим.

— Мне и в шатре хорошо, — упрямо сквозь зубы процедила Марья. — Я тебе не курица, чтоб в курятнике сидеть, а посадникова дщерь.