— Серебра ей хоть отсыпь, — поджала губки жена.

— Отсыплю, все как надо сделаю.

Марья долго прощалась с матерью, шепталась с ней, прятала слезы, шутила. Любиму хотелось как можно скорее уйти, пока Горяя не хватились дружки, но видя воркование женщин, он смиренно ждал, отойдя в сторону с Тимофеем. «Ладно уж, пусть наговорятся. Может навсегда прощаются».

— Ежели согласятся Ярополка выдать, — зашептал посадник, — и за полоном рязанцы приедут или кто из наших, ты Марью им не отдавай. Только ежели я за ней явлюсь или Вершу отряжу.

— Мальца пошлешь? — подивился Любим.

— С дружиной моей придет, справится. А ежели никто не явится, — старик печально посмотрел в сторону жены, — сделай еще одну милость — к брату Марью в Чернигов отправь. Так лучше будет, я на содержание ее тебе серебра дам, сколько скажешь, выдам.

— Не нужно мне твоего серебра, — надулся Любим. — Послушай, посадник, — он тревожно оглянулся, не доверяя челяди, — немедля шли за сыном, не выстоишь.

— На все воля Божья, мы свое уж прожили. Сын с нашим князем в ссоре, нельзя ему сюда соваться, — посадник опустил голову.

— Глеб Рязанский у нас в полоне помер, — признался Любим.

Тимофей вздрогнул.

— От того и уходим, дело не доделав. Шли за сыном, пусть с дружиной явится.

Любим понимал, что, открываясь Тимофею, сильно подставляется, но какое-то непонятное сострадание к этому уставшему и издерганному человеку не позволило смолчать. Посаднику неприятна была жалость «зятя», и он поспешил перевести разговор на другое:

— Ты зачем все про житье-бытье свое вывалил: монастыри, виры за душегубство? Соврал бы там чего, — Тимофей недовольно нахмурился.

— Случайно вырвалось, — буркнул Любим. — Марья, где ты там?! Уходить надо!

Марья выскользнула из горницы, пряча слезы, беспокойно оправила ленту на косе, торопливо окинула беглым взглядом родные стены.

— Я готова, — печально улыбнулась она.

Но быстро уйти не удалось, холопки кидались со слезами на шею молодой хозяйке, лобзали руки, просились вместе, однако Любим был непреклонен — только Марья. Старая знакомая, плотно сбитая девка, была особенно настойчива и опять пыталась поцеловать Любиму руку. Оттащить ее смогли только после грубого окрика Тимофея. Сунув по набитому кошельку Марье и Любиму «на сохранение», посадник повел пару к сеням.

Проходя мимо извивающегося на лавке Горяя, Любим громко обратился к посаднику:

— Я свою часть договора выполнил, с матерью проститься дочери твоей дал. То, что женишка ее помял — прости, не сдержался. Уйду, развяжешь. Дочери твоей убытка у меня не будет, вернете Ярополка, сразу домой явится цела — невредима.

Посадник благодарно закивал головой.

Когда «загостившиеся» владимирцы вышли на двор, уже сгустились сумерки. За стеной высокого забора слышался шум: крики, визги, грубые ругательства. Вои Тимофея с трудом сдерживали ходившие ходуном ворота.

— За мной идите, — приказал посадник, заворачивая за угол клети.

Между забором и бревенчатой стеной терема раскинулся холм с дверью погреба. Тимофей отпер скрипучий засов.

— Светец принесите, — скомандовал он холопу.

В свете горящего факела открылись рубленные в земле ступени, уходящие в мрачное подземелье.

— Что там? — коротко спросил Военежич.

— Ход из града. Выйдите, и к роднику их веди, — обратился посадник к дочери, — там лодка спрятана.

— А вы? — Марья обеспокоенно прислушивалась к летящим из-за изгороди угрозам.

— Справлюсь. Телеги утром будут, лишь солнце взойдет.

Любим оценивающе вглядывался в темноту, опасаясь подвоха.

— Не бойся, западню чинить не стану, — подбодрил Тимофей.

Любим крепко прижал к себе Марью.

— Прощай, — кинул он Тимофею, утаскивая «свою курицу» по земляной лестнице. За ними, присвечивая горящим светцом, полез, сильно пригибаясь, Могута. Дверь с шумом захлопнулась. «Хоть бы не ловушка», — тревожно оглянулся владимирский воевода.

— Светец передай, — отобрал он факел у Могуты.

Слабый свет выхватил дубовые подпорки потолка. Пахло сырой землей и прелой травой.

— Ты была здесь? — обратился Любим к совсем притихшей Марье.

— Один раз, отец показал, как уйти можно… если придется.

— Вот и пришлось, — усмехнулся Любим.

— Что ж вы ход-то такой низкий сделали? — вздыхал Могута, постоянно ударяясь головой о балки перекрытия.

Они шли, казалось, вечность. Уклон уводил их все ниже и ниже. Иногда откуда-то вылетал свежий воздух, очевидно в стенах были хитро спрятанные отдушины.

— Сколько ж его рыли? — дивился мастерству строителей Любим, бережно оглаживая дубовые бревна.

— Не знаю, от деда досталось.

На Марью было больно смотреть, сейчас она пребывала не здесь в подземелье, а там, с матерью, у ее ног, вдыхая родной запах, запоминая последние слова. Девушка продолжала украдкой смахивать навязчивые слезы. Любиму хотелось как-то отвлечь ее, встряхнуть:

— А что, курица, может тебя во Владимире замуж выдать? У меня женихи добрые на примете есть.

— Не надо мне твоих женихов, — отвернулась Марьяшка.

— А чего ж не надо? При князе полюбовницей лучше? — шепнул он ей так, чтобы Могуте не было слышно.

«Вот сейчас она вспыхнет, разбушуется и отвлечется», — в предвкушении замер Любим.

— Злой ты, — грустно сказала Марья и опять заплакала. «Встряхнул, дурак? Чего тебя про этого князя понесло припоминать, хоть язык прикусывай?»

— Марьяш, ты это, — он замялся, — не переживай. Поправится она. Видела, как она петуха этого припечатала, силушки-то много, сдюжит.

Марья вцепилась ему в рубашку, уткнулась носом в грудь и отчаянно разрыдалась, выплескивая все, что накопилось за этот бесконечно долгий день. И такой беззащитной и хрупкой в своем отчаянье она показалась Любиму, что он кожей почувствовал, как ей сейчас плохо.

— Ну, будет, будет, — неловко начал гладить он Марьяю по голове.

— Пусть поплачет, полегчает, — пробасил над ухом Могута.

Заплутавший в подземелье ветер, швырнул им в лицо запах речной воды. Выход рядом…

Конь радостно ржал и рвался вперед. Дай ему волю, и он полетел бы, обгоняя ветер, но всадник властной рукой удерживал повод, насмехаясь над прытью жеребца.

— Застоялся, Ястребок. Знаю, да силы беречь нужно, — ласково поглаживал Любим серебряную гриву.

Отряд возвращался на север. Утренняя суета, бряцанье оружия, скрип телег, слезы прощания — все осталось там, позади. Зеленые своды леса создавали ощущение уюта и спокойствия. А расслабляться-то было нельзя. Владимирский воевода носом чуял, что онузсцы еще попытаются отбить пленников. Да и везти полон было делом хлопотным: девки, а тем более верткие отроки могли дать деру где-нибудь на привале.