— Ну, будет, будет, — растерялся от ее слез Любим. — Живой, у черниговских войско доброе.

— Отчего ж весточку не шлет, нешто у него сердце каменное?! Мать извелась вся. Мог бы и повиниться, князю в ножки пасть, так нет же, спина переломится! Бросил нас, даже Леонтия ему не жаль.

— Вершу? — удивился Любим, вспомнив христианское имя посадникова крестника. — А сирота здесь при чем?

Марья поспешно прикусила язык.

— Сын, братцем прижитый? — по смущенному лицу девицы Любим понял, что угадал. — Не иначе мужатой боярынькой от братца твоего нагулянный, да? — опять он пристально уставился на Марью. — Если бы от холопки, так чего скрывать, дело обычное, а здесь таятся, мол, сирота, найденыш. Верно?

— То я тебе сказывать не стану, — отвернулась Марьяшка.

— Да уж и так понятно. Вершей прозвали с чего? Не иначе в верше блудница младенца под порог подкинула[50], деду на забаву.

— Все-то ты видишь, уж не чародей ли? — хмыкнула девушка.

— И чародеем быть не надобно, чтобы одно с другим сложить.

Любим опять налег на весла, лодка побежала против течения. По левую руку из тумана выплывали острые пики речного камыша.

— Зря на брата обиду таишь, иногда приходится делать то, чего и не хочется, а чего хочется, не получается.

— Да ни чего я не таю, лишь бы живой, уж мы все ему простим, — вздохнула Марья.

— Куда, говоришь, подался, в Чернигов? А как братца твоего кличут? — оживился Любим, черниговских бояр он знал очень хорошо, сам бывал и даже подолгу жил в Чернигове. Черниговский князь Святослав не раз оказывал приют и помощь детям Юрия Долгорукого Михаилу, и Всеволоду.

— Василием кличут, Василием сыном Тимофеевым, — в девичьих глазах появилась робкая надежда.

Любим задумался.

— Не припомню такого… Да погоди ты реветь, а не во Христе имя каково?

— Добронег, — всхлипнула Марья.

— Добронег Рязанец! Высокий такой, бородища густая, белесая?

— Да, и на батюшку с лица похож, — превратилась вся в слух Марьяшка.

— Так Рязанец твой братец?! Вот так да! Уж такого удалого кто не знает, плечом к плечу рубились.

— Так он живой?!! — опять попыталась вскочить на ноги Марьяшка, озаряя лицо счастливой улыбкой, и тут же, пошатнувшись, с легким «ой» плюхнулась на лавку.

— Живехонький, в конце зимы на Колокше с нами в обороне стоял, черниговские нам крепко помогли. А бражку здоров хлебать, ни разу еще его не перепил.

— Все б вам пить, родители извелись, а они хмельное хлещут, — напустила на себя суровость Марья. — Как брату моему в очи глядеть станешь, когда он прознает, что ты его сестру в полоне держал?

— Мы люди подневольные, чай, поймет, — подмигнул Любим.

«Надо же, курица — Рязанца сестра!» Смешанные чувства обуревали владимирского воеводу, как теперь жестко с посадником линию свою гнуть, коли с его сыном из одного котла едал? «Так и Ростиславичи три лета назад не разлей вода с дядькой были, за одним столом с Всеволодом пировали, а теперь поди ж ты, враги заклятые Всеволодовы. Время такое». Военежич задумался, глядя на мутную донскую воду.

— В камыши сворачивай! — вдруг взволнованно выпалила Марьяшка.

— Зачем в камыши? — вздрогнул от неожиданности Любим.

Девушка на мгновение замялась.

— Любиться станем, — выдохнула она, быстро покрываясь румянцем.

— Чего делать? — челюсть владимирского воеводы медленно поползла вниз.

— Любиться, — уверенно повторила красавица, хлопая ресницами.

«С чего бы вдруг, да так сразу? — ничего не понял Любим. — То бежать спешит, то любиться, неужто так обрадовалась, что от брата весточку принес, что отблагодарить решила?» Где-то за ухом царапало легкое подозрение, но Марья цепко держала большими серыми глазищами внимание Любима, словно затягивая его в свой омут, бивший в спину ветер рассыпал по голой коже ворох шустрых мурашек, дыхание перехватывало. Любим как-то плохо стал соображать, а девка все смотрела и смотрела призывно и смущенно одновременно… и все же лишь на миг она не удержалась и бросила вороватый взгляд поверх мужского плеча, и этого Любиму хватило. Сбрасывая чары, он резко оборотился — на берегу кипел бой!!!

Мирошка, яростно махая мечом, отбивался от двоих онузцев, те сумели оттеснить молодого воя от валявшихся на берегу одежд и оружия. На помощь к безусому отроку уже выскакивал из воды Могута, но он был наг и не вооружен, а вдоль берега к нападавшим уже спешила подмога из пяти ратных во главе с самим Горяем. Положение становилось отчаянным.

— Вот сейчас и полюбимся, — навалился, что есть мочи, на весла Любим.

— Не надо! — взмолилась Марья, и сама понимая бессмысленность своей просьбы.

Лодка с разлета врезалась в речной песок. Любим выскочил на берег, выставляя вперед весло, второе он кинул Могуте, до этого успевавшего только уклоняться от вражеских мечей. Оттесняя порядком выдохшегося Мирошку, оба богатыря пошли в наступление.

— Что, Горяйка, за полюбовницей своей пожаловал? — усмехнулся Любим, взмахом увесистой деревяшки заставляя отпрыгнуть онузского петуха.

— Себе ее оставь, Марью отдай! — рявкнул Горяй, кидая злой взгляд в сторону лодки.

— Я не для того беглянку сейчас вплавь в студеной водице догонял, чтобы невесть кому ее отдавать, — Любим говорил это не для Горяя, а для онузских воев, чтобы о дочери посадника не пошло дурных сплетен.

— Я ее жених, — сквозь зубы процедил петушок.

— Ярополка выведи, женишок, так и поговорим.

Любим опять замахнулся. Горяй со своими воями попытались окружить владимирского воеводу, вклиниваясь между ним и Могутой. Заметив это, владимирцы встали спина к спине, прикрывая друг друга. Онузцы делали резкие выпады, стараясь задеть незащищенное броней тело противников. Любим то прикрывался, выставляя весло вперед, то бил наотмашь широкой стороной. Он краем глаза видел торчащую из травы рукоять меча, но пробиться к заветному оружию пока не мог. Один особо проворный онузский дружинник чуть не дотянулся до ребер. Разъярившийся Любим со всей дури махнул веслом, и противник со стоном схватился за перебитое плечо. Горяй не сдавался, с очень крепким на вид воином по условленному знаку они одновременно рванули на Любима, но могучее весло оказалось вездесущим и плашмя огрело подручного по уху. Парень покатился в траву. Могута тем временем наподдал уже двоим, со стоном они ползали на коленях.

Любим видел за спинами нападавших, что бой идет и в самом лагере, но уже вялый и затихающий. Подбирая раненых и убитых, онузцы отступали к лесу, откуда, очевидно, и выскочили.