Мы водрузили голову ко мне на шкаф, чтобы Саймон (так звали Динкиного африканца) обозревал с высоты окрестности.

– Видишь, – она говорила, – какой у него высокий лоб, глаза какие выразительные. Кажется, он вобрал в себя все мастерство Родена.

– Только бы он мне на черепушку не свалился, – я грустно отвечала.

В то время я еще не избавилась от привычки хватать все, что любишь, и держать в своих лапах, прижав к груди. Напрасно твердили мудрецы всех времен: «В жизни нет ничего постоянного и ничего вашего. Даже вы сами! И чем живее то, что для вас дорого, тем оно мимолетнее. Камни могут быть постоянными. Цветы не могут. А любовь – это не камень. Это цветок. И очень редкий…»

– «…Ах, опостылел мне берег, берег, – вид угрожающий, рев злодейский, римские шлемы – орлы на белых скалах, да чаячий писк пигмейский! Может быть, там впереди, на глади (в море открытом, а как в лагуне!), всю эту синь поместив во взгляде, можно тайком отдохнуть на шхуне?..» – пела у меня в наушниках Новелла Матвеева. Ясно было, что эта песенка прозвучит у меня в передаче, когда я буду прощаться с Динкой.

В самый последний раз мы поехали вместе в Дом творчества Малеевку, – мы много лет ездили туда не в сезон, на весенние школьные каникулы. Я стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Передо мной уходила в березовый лес, в деревеньку Глухово, подтаявшая мартовская дорога, тени деревьев темнели, как деревянные шпалы, и спины трех дорогих мне людей – Динки, Евы и Бори, – взявшихся за руки, удалялись от меня в прямом и в переносном смысле.

…Перед отъездом я повела ее в Зоологический музей.

– Ты когда-нибудь бывала, – спросила, – в Зоологическом музее?

Она ответила:

– Нет, никогда.

– Как же так? – я воскликнула. – Ты навсегда уезжаешь в другую страну, еще не все чучела повидав в этой?!

Когда уезжала от меня Дина Рубина, вдаль устремив свой взор и ввысь, к Землям Чистой Радости, для обретения совершенства и бессмертия, не оборачиваясь, не прощаясь, сжигая за собой мосты, – мы встретились в студии у микрофона в хорошо знакомом ей Доме звукозаписи на улице Качалова, где Витя Трухан записывал эпохальный спектакль по ее сценарию, сказку Гауфа «Карлик Нос» с лучшими артистами ХХ века.

– Не огорчайся Маринка, тебе ли горевать по таким пустякам? – Она говорила не об эмиграции, об этом и речи не могло быть, так, вообще о разлуке. – Ведь у тебя вселенский взгляд на жизнь. Ты человек, который со дня на день ожидает пришествия инопланетян на Землю. Что Сократ бы по этому поводу сказал? Что Диоген?.. Кстати, ты знаешь, что я потомок великого философа Спинозы? Девичья фамилия моей бабушки Спиноза! Я просто вылитая Спиноза, если мне волосы на щеках отпустить.

– А я, – отвечала я, утирая слезы, – чувствую себя потомком древнегреческого философа Диогена. Если ко мне повнимательней присмотреться и запустить в глиняную бочку, я просто вылитый Диоген.

Так мы беседовали о своих философских генеалогических корнях, о философском отношении к жизни, не имея возможности произнести главное. При всем желании я не могла сказать: «Люди добрые! Дина Рубина уезжает из России. Она уезжает не только от меня, но и от вас. Понимаете вы или нет?» Тогда на редакционном совете Жанне Переляевой и Вите Трухану отрубили бы головы.

Что ж, оставалось сыпать именами прославленных философов, ибо философия – лучшее лекарство от душевных ран.

– Ты знаешь, – я говорила, – Ека Гэнкаку, дзенский учитель периода Тан, последователь шестого патриарха дзен Хуэйнэна, советовал ученикам: «Не будь ни к чему привязан. Даже когда ты придешь туда, где уже никакая привязанность невозможна, будь все-таки непривязан и еще раз непривязан. Будь непривязан. Будь непривязан. Будь совсем непривязан!»

– И что тогда? – спрашивала Динка.

– Сосна зеленая, а снег белый, – отвечала я словами Гэнкаку.

И вступал на саксофоне Бен Уэбстер.

– Подпрыгивай и лети, – кричала я ей с сумасшедшей улыбкой, – не тормози, взлетай повыше, там отдохнешь, опершись крылом на ветер. Может, к тебе придет переживание чудесного понимания, каковы вещи?

– Да что мы, не понимаем, – отвечала Динка, – что каждый человек – часть одного большого Космического Человека!

– Наша ошибка в том, – я ужасно горячилась, – что мы все думаем про себя, будто мы очень умные. А на самом деле каждый может смело сказать: «Я дурак».

– Да, конечно, Маринка, я давно уже про себя думаю: «Я дурак».

– И я про себя так думаю. Знаешь, был один мудрец, он когда просыпался – дико хохотал. И перед сном хохотал. Ровно два раза в день, регулярно. А когда стал умирать, его спросили – почему ты смеялся утром и вечером, всю свою жизнь? Он ответил: «Утром я смеялся из-за глупости мира. Я опять вступал в мир, а кругом одни дураки. А вечером я смеялся от радости – потому что день прошел так хорошо…»

Тут мы как раз набрели на иносказательный эзопов путь, мол, жизнь – это Дорога.

– И что ты взяла бы с собой в Дорогу? – спросила я Динку. Уж я-то знала: она возьмет с собой мою портативную немецкую машинку. Поскольку раритетный старинный пишущий агрегат, переданный Дине Рубиной вдовой писателя Григория Медынского, автора нашумевшего романа «Честь», не выпускали из Союза, как музейную реликвию. Мы встретились на станции метро «Тверская», словно два резидента, и таинственно обменялись: я дала ей легкий новенький белый ящичек – «TRAVELLER DE LUXE», плотно защелкнутый на замочки, с прохладной гладкой ручкой, а она мне – увесистый черный, изрядно потертый, матерчатый чемодан неправильной формы с вычурной надписью «DIPLOMAT», перепоясанный для пущей надежности кожаным ремнем с Бориных брюк.

Она ответила:

– Философ Антисфен когда-то произнес прекрасные слова: «В дорогу надо запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении».

– Прямо как в стихотворении врача и поэта Юры Шеенко, – я обрадовалась. И стала читать с выражением:

Окольными путями, с помощью поэзии и философии, мы на ощупь пробирались сквозь туманы намеков и недомолвок, но кто имел уши, тот услышал.