за едой. Арт опять уединился в кабинете и вернулся только к вечеру задуть со мной свечи и отрезать кусочек торта. Мы прекрасно посидели вместе двадцать минут, сплетя ноги на диване, и за обе щеки умяли три четверти торта, рассчитанного на восьмерых – хихикая, точно малые дети, над тем, что подумали бы о наших аппетитах в «Истон Гроув».

Когда Арт тихонько поднялся к себе, я с улыбкой на лице зарылась в одеялах. С прошлого года многое переменилось. Я встретила Арта, и он открыл мне глаза на то, о чем я в жизни бы никогда не подумала. Я была интересной. Я переехала в дом, как взрослая, и нашими соседями были уважаемые семьи и успешные пары. Никаких унылых лиц. Я чувствовала себя в безопасности, и впервые у меня была поддержка. Я стала членом самой эксклюзивной системы здравоохранения в Британии, а вместе с этим пришла уверенность в том, что я здорова и в прекрасной форме, и времени найти себя еще предостаточно. Здешние работники всегда были готовы прийти на помощь, стоило мне оступиться. Ну и, конечно, Нат. Наш крохотный пушистик, серенькая запятая, которая день ото дня росла, скрепляя наши с Артом сердца.

В начале одиннадцатого я наконец взялась за коробку акриловых красок. Слева я разложила великолепную палитру, а справа поставила стакан с чистой водой. Перекатывая в пальцах кисточку, я вдруг подумала: Арт, наверное, так же теребит авторучку – может, и мама тоже вертела инструменты между большим и средним пальцами. Выпячивая подбородок и покусывая кончик языка, пока он не разбухнет, как вишенка. Волосы в мазках засохшей краски всех цветов радуги.

Пейзажи она любила больше всего.

В моих воспоминаниях она чаще всего с этюдником в руках смотрит в окно или берет меня с собой куда-нибудь за город, где (как считал мой неокрепший ум) нет ничего интересного. Низкие холмики – все сплошь строптивый камень и желтая пустошь, а из щелей топорщатся худосочные деревца, как дырявая изгородь. Никаких кустистых рощ или заснеженных гор, как в журналах. Я сидела рядом с ней за игрой или какой-нибудь книжкой, в упор не понимая, что она находит в этих панорамах. Она даже работала над ними без радости, как будто поправляя одну за другой невидимые ошибки, без конца вздыхая, цыкая и недовольно бормоча себе под нос, как если бы ей не нравился вид. В итоге написанная картина даже близко не напоминала природный прообраз. Иногда она сличала подлинник с картиной и плакала, а я тогда сжимала ее руку и спрашивала, почему она плачет, но мама молчала. Только жмурила глаза и вытирала мне лицо, как будто это я рыдаю.

У меня стояла задача попроще: обычный автопортрет.

Раз уж Арт не хочет, чтобы я тренировалась рисовать на нем, я буду работать над собой, наружностью совсем другого толка. Краски я для большей верности почти не разбавляла и начала с контура, постепенно прорабатывая детали. Я нарисовала темную окружность и замерла – кисточка в руке зависла над холстом. Когда доходило до внутреннего содержимого, я впадала в ступор. Наконец я начала небрежными мазками наслаивать краску. Волосы превратились в аморфное облако, а цвет лица, который я себе замешала, смотрелся так, как будто у меня сейчас сердце прихватит. Пришлось отдать Арту должное – он хотя бы попытался за счет голубого с зеленым добавить объема. А у меня лицо вышло плоское и размытое, как бежевая стена.

Надолго меня не хватило, и в приступе отчаяния я убрала краски. Потом рассеянно взяла телефон и, раздраженная обилием уведомлений на экране, смахнула их все, даже не открыв. Прежде чем они исчезли, я заметила, кто прислал сообщения – Элеонора и Роза. От Обри ни слова. Уверена: забыть про мой день рождения она не могла, а значит, молчала намеренно – наверное, хотела что-то этим доказать. Но это все неважно. Вообще. У меня сейчас столько забот, что им этого не понять, а мне нужно сосредоточиться на этом доме – нашем личном пространстве. Арт. Нат. И я. Я выключила телефон и положила его на подлокотник кресла, а сама поднялась и сделала глубокий вдох.

Незадолго до этого, когда мы с Артом уплетали торт, он вставил мой портрет в деревянную рамку. Я прикладывала его то к одной стене, то к другой, пытаясь отыскать приют для этой версии меня. Но все было не то; я будто бы лежала, оголенная, готовясь лечь под нож, и каждая из стен напоминала мне стерильный операционный стол под фосфоресцирующей лампой.

7

Мама всегда была художницей.

Я помню ее такой. Ходила в комбинезонах, заляпанных несмываемыми масляными красками, руки вечно в мозолях, а под ногти набивалась высохшая краска. Она собирала с мира по кусочку и смешивала по собственному рецепту, создавая реальность, в которой я росла. Не помню, чтобы у мамы в жизни было много близких друзей, но тогда я не считала это странным. У нее была я, а противоречий хватало. Иногда я заставала ее за тем, как она болтает в душе сама с собой, или за обеденным столом, набрасывая новую картину. А если она видела, что я подглядываю, то говорила, посмеиваясь: «Ты главное будь в ладах сама с собой, моя девочка. Все имеют право на сладкую ложь».

Меня не беспокоило, что мама не окружает себя единомышленниками – ведь это не беспокоило ее. Это естественно, что с возрастом мы реже видимся с друзьями. Жизнь больше вертится вокруг тебя, и твое крохотное тело погружается в извечное море жизненных обязательств. Столько всего нужно успеть. Столько мыслей передумать.

Раньше все было гораздо проще. Еще в университете скромная квартирка, которую мы с Обри снимали на втором-третьем курсе, вмещала для нас целый мир. В те дни она ходила с натуральным блондом до бедер и от любых предложений подравнять волосы только отмахивалась, хотя кончики на спине уже стали ломкие. Мы с ней тогда сошлись на почве любви к рубцам с потрохами, пошлейшим мыльным операм и книгам о былых временах еще до нашего рождения. Мы рассекли себя заживо и сшили воедино, разделив на двоих все, чем мы жили, – паразитарный образ жизни студенческих лет. Бок о бок мы карабкались по мировой лестнице, убежденные в своей индивидуальности, которую (о чем мы раньше не подозревали) внушали нам друзья. Мы вешали китайские фонарики и плакаты «Люди или планета?», «Извещение о выселении землян», которые нам раздавал студенческий совет, а недостающую мебель заменяли подушками и дешевенькими флисовыми пледами.

Правда в том, что люди стали мне безразличны, и в то