было в 16,5 раза меньше, чем в ФРГ, в 12 раз меньше, чем в Италии, и даже в 6,5 раза меньше, чем в Польше. Искажение меры столь велико, что знающие люди просто столбенели. Когда в беседах со знакомыми западными экономистами предлагали посмотреть данные о количестве тракторов в СССР и других странах в справочниках, эти данные их потрясали. Но сообщество советских экономистов без всяких сомнений приняло ложное утверждение одного из своих лидеров и, насколько известно, до сих пор никак на него не отреагировало. Если опросить профессоров-экономистов в МГУ, то, скорее всего, они поддержат Аганбегяна.

Рефлексии не было и нет поныне даже по тем конкретным выводам обществоведов, которые готовили обоснование доктрины реформ 1990-х гг. А ведь именно их обоснования были единственным авторитетным аргументом, потому что ни исторический опыт, ни здравый смысл доводов в пользу этих реформ дать не могли.

А вот еще явная дезинформация – утверждение о сельском хозяйстве СССР в книге, изданной Институтом экономики РАН в 1994 г.: «В 80-е годы среднегодовое производство большинства продуктов земледелия снизилось по сравнению с 70-ми годами» [54, с. 165]. Нетрудно было посмотреть реальные данные статистики: в СССР продукция растениеводства во всех категориях хозяйств (в сопоставимых ценах 1983 г.) составила за 1970–1979 гг. 835,6 млрд руб., а за 1980–1989 гг. – 922,3 млрд руб. Между тем автор главы 16, где это говорится, и ответственные редакторы книги и два ее рецензента – все доктора экономических наук. Никакой ответственности за дезинформацию они не понесли. А главное, скорее всего, никто из всего сообщества экономистов их за это искажение не упрекнул. А ведь это утверждение должно было сразу вызвать сомнения.

Как очевидность, обвиняли советское хозяйство в огосударствлении. В.В. Радаев и О.И. Шкаратан писали: «Этакратизм не обязательно следует за капитализмом и не стоит выше него на лестнице общественного процесса. В самом деле, этот строй не дал более развитых, по сравнению с капитализмом, производительных сил, не обеспечил населению более высокого уровня материального благосостояния, не ликвидировал наемного характера рабочей силы, не поднял человека на действительно новую духовную высоту. В нем есть свои эксплуататоры и эксплуатируемые, своя система норм и ценностей, свои представления о социальной справедливости, свои экономические законы. Мы выбрали в качестве общего образца Советский Союз, ибо его можно признать классическим вариантом…

Даже при неглубоком рассмотрении экономических отношений этакратизма сразу бросается в глаза их нерациональность. Экономическая деятельность практически на всех уровнях предстает как цепь неэффективных решений: навязываются заранее несбалансированные планы, и подавляются проблески живой инициативы работников, растрачиваются дорогие, чрезвычайно дефицитные ресурсы, и возводятся гигантские, никому не нужные объекты, ведется всеобщая битва за урожай, после которой готовому продукту позволяют преспокойно догнивать на складах» [55].

Сейчас, сравнивая советское хозяйство с той экономикой, которую экономисты-реформаторы сконструировали «выше него на лестнице общественного процесса», эти тирады выглядят, как будто история издевается над ними.

Назовем, только для примера, два положения, которыми обосновывалась радикальная реформа:

– утверждение, будто советское народное хозяйство переживало кризис и уже было на грани коллапса;

– утверждение, что кардинальная трансформация социально-экономической системы не приведет к социальному бедствию.

А.Н. Яковлев в интервью 2001 г. подтвердил первый тезис: «Если взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой, – мы же стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической. Она непременно случилась бы через год-два» [56].

Чтобы проверить эти слова академика РАН от экономики, каждый мог тогда и может сегодня «взять статистику» и убедиться, что, согласно всем главным показателям, прежде всего размеру инвестиций, никаких признаков кризиса, а тем более коллапса, в середине 80-х гг. не было. Достаточно посмотреть на массивные, базовые индикаторы, определяющие устойчивость экономической основы страны (рис. 2 и 3)[18]. Никто в их достоверности не сомневался и не сомневается.

Рис. 2. Индексы инвестиций в основной капитал в СССР и СНГ, 1940 = 1

Рис. 3. Индексы промышленного производства СССР и СНГ, 1940 г. = 1

Что касается второго тезиса (что «невидимая рука рынка» принесет благоденствие населению), то приверженность этой утопии хорошо характеризуется той агрессивностью, которую вызывали у обществоведов сомнения массы самого населения.

В.В. Радаев и О.И. Шкаратан так трактовали в 1990 г. эти сомнения: «А что же нынешняя революция? (А это, безусловно, революция. Речь идет о смене формаций)… На практике против первых, даже робких шагов в стороны рыночной экономики и гражданского общества решительно выступили разноликие социальные силы… Казалось бы, вот путь, вот спасение – рынок, кооперативы, частная собственность. Но вплоть до сегодняшнего дня идут острейшие дискуссии… На самом деле трагическим является консерватизм не отдельных групп, а тем более отдельных лиц, но огромных масс… В сознании многих рыночные формы хозяйствования односторонне отождествляются с эксплуатацией, неравенством, безработицей. Да, пожалуй, нет для реформаторов более страшной преграды, чем народные предрассудки» [55].

Прошло 25 лет, «рынок, кооперативы, частная собственность» наглядно продемонстрировали «огромным массам» и обществоведам, что они несут именно «эксплуатацию, неравенство, безработицу». Выходит, что «огромные массы» оказались обладателями более надежного достоверного знания и более надежных рациональных методов предвидения. А видные обществоведы из АН СССР В.В. Радаев и О.И. Шкаратан[19] дали совершенно ложный прогноз и оказались интеллектуально несостоятельными. И где же их профессиональный разбор причин такой огромной ошибки?

Влиятельные обществоведы прямо призывали людей принять перспективу «опустошительного ущерба», внушая, что в середине 80-х гг. люди жили так плохо, что хуже не бывает. Перед нами явление крупного масштаба: на огромном пространстве при участии влиятельной интеллектуальной группировки искусственно создана хозяйственная и социальная катастрофа.

Вот как характеризовала суть перестройки академик Т.И. Заславская в книге-манифесте «Иного не дано» (1988): «С точки зрения ожидающих решения задач предстоящее преобразование общественных отношений действительно трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией. Речь, следовательно, идет о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией, в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами… Спрашивается, возможно ли революционное преобразование общества без существенного обострения в нем социальной борьбы? Конечно, нет… Этого не надо бояться тем, кто не боится самого слова революция» [58, c. 40–41].

Главный социолог страны и советник генсека КПСС объявляет, что власть погружает страну в революцию, что не надо бояться самого слова революция, что будут «резкое перераспределение власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами» и «обострение социальной борьбы» – и ни слова о том, какие антагонистические противоречия делают неизбежной такую катастрофу. Какие классовые интересы