Истмат – доктрина, ставшая частью идеологии. Обществоведению нанесла вред уже стереотипизация истмата – превращение его формул в расхожие догмы. Описание социальной реальности тяготело к механистическому детерминизму ХIХ в. После краха СССР истмат был лишь «вывернут» в фундаментализм механистического неолиберализма. Его интеллектуальные структуры во многом симметричны структурам истмата, так как в принципе выводятся из той же картины мира. Реформа 90-х гг. никак не сказалась на статусе методологии истмата, потому что он с ней оказался вполне совместим. Поэтому основная масса обществоведов от истмата сегодня совершенно искренне находится в одном стане с ренегатами марксизма. Объяснять это конформизмом членов сообщества невозможно. Они не пережили драму предательства, т. к. их методология фатальным образом искажала реальность.

Более того, ликвидация «цензуры» марксизма освободила такие темные пласты сознания, что произошел откат в методологических и ценностных установках, которого мало кто мог ожидать. Речь, конечно, идет не обо всем обществоведении, но все же о доминирующей и официально признанной его части.

Антонио Грамши высказал в «Тюремных тетрадях» такую мысль о роли истмата в консолидации трудящихся: «Можно наблюдать, как детерминистский, фаталистический механистический элемент становится непосредственно идеологическим “ароматом” философии, практически своего рода религией и возбуждающим средством (но наподобие наркотиков), ставшими необходимыми и исторически оправданными “подчиненным” характером определенных общественных слоев. Когда отсутствует инициатива в борьбе, а сама борьба поэтому отождествляется с рядом поражений, механический детерминизм становится огромной силой нравственного сопротивления, сплоченности, терпеливой и упорной настойчивости…

То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни и дала главные кадры для реальной практической деятельности» [68, с. 54, 55].

Но затем Грамши объясняет, что после завоевания власти тот же самый фатализм истмата начинает играть негативную роль: «Когда “подчиненный” становится руководителем и берет на себя ответственность за массовую экономическую деятельность, то этот механизм становится в определенном смысле громадной опасностью… Фатализм является не чем иным, как личиной слабости для активной и реальной воли. Вот почему надлежит всегда развенчивать бессмысленность механистического детерминизма, который, будучи объясним как наивная философия массы… с возведением его в ранг осознанной и последовательной философии со стороны интеллигенции, становится причиной пассивности, дурацкого самодовольства» [там же].

И Грамши записал такое замечание: «Что касается исторической роли, которую сыграла фаталистическая концепция философии практики, то можно было бы воздать ей заупокойную хвалу, отметив ее полезность для определенного исторического периода, но именно поэтому утверждая необходимость похоронить ее со всеми почестями, подобающими случаю» [68, с. 60].

Эти похороны не состоялись и сегодня – истмат легко вошел в альянс с неолиберализмом. Реформа 1990-х гг. никак не сказалась на статусе методологии истмата, потому что он с этой реформой оказался вполне совместим – стоило только сказать, что пролетарская революция не созрела, советский строй был реакционным, следовательно, надо способствовать развитию производительных сил в рамках капитализма.

Критический анализ методологического оснащения доктрины марксизма является для постсоветского общества абсолютно необходимым. Этот анализ тем более актуален, что как правящая элита, так и оппозиция в России продолжают, хотя в основном бессознательно, в своих умозаключениях пользоваться инструментами исторического материализма и марксистской политэкономией – смена идеологических клише «победившей» частью общества на это никак не влияет.

Л.Г. Ионин пишет: «Если отвлечься от чисто теоретических особенностей и от научно-организационных принципов, то иногда очень трудно найти различия в идеологических функциях изучения социальной структуры в марксистской и в так называемой буржуазной социологии. В обоих случаях подход был нормативным, высшей ценностью считались равенство и справедливость, образ идеального состояния и конечные ценности вытекали из одного и того же источника – духа Просвещения и Великой французской революции» [69].

Наследием советского и дореволюционного российского обществоведения стала когнитивная структура, следующая траектории натурфилософии, а не науки. В постсоветской России продолжилось включение в методологию обществоведения, претендующего быть научным, структур вненаучного знания (художественного и все чаще религиозного). В преподавании социологии нередко даже делают упор на использование художественной литературы как источника знания о закономерностях общественных процессов.

Вот выдержка из статьи проректора обществоведческого вуза: «Возрастает значение обучения и воспитания социологов с использованием отечественной художественной литературы, в особенности той, что затрагивает корневые проблемы социально-исторического, духовно-культурного развития российского общества, жизни русского народа, составляющего более 80 % населения страны.

Во второй половине XX века в нашей стране специфику жизненных сил и пространства жизни человека в художественной форме наиболее глубоко и личностно, и социально акцентированно, по нашему мнению, выразили “деревенщики”, в том числе В.М. Шукшин. Его творчество стало одним из наиболее мощных ресурсов постижения модели нашей истории и культуры, перспектив будущего русских людей, их государственности. Вот почему, как представляется, для рассмотрения ключевых тем базовых учебных курсов современной российской социологии могут использоваться фактически все художественные произведения В.М. Шукшина.

Типичная, традиционная практика использования шукшинских произведений, особенно рассказов, была связана с социологией села… Тем самым была продолжена традиция русской художественной литературы и обществознания XIX века, связанная с осмыслением народного характера и национальной судьбы, уровень которого был задан А.С. Пушкиным, продолжен Н.В. Гоголем, Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым» [70].

Даже академик М.К. Горшков, который принимает как аксиому, что социология должна отодвинуть политические пристрастия (апологетику и оппозиционность), в другой «аксиоме» противоречит себе: «В известной мере социолог-эксперт наследует миссию философов, поэтов и политических мыслителей прошлого, нередко стремившихся (подобно Платону или Макиавелли) играть роль “советника государя”».

Беспристрастный социолог научного типа должен быть не советником власти, а сообщать достоверное знание и государю, и революционеру – такова его функция как ученого. Выполнение этой миссии поднимает на более высокий уровень деятельность и государя, и революционера, и это благотворно для общества в целом.

Вторым по значению фактором кризиса можно считать ориентацию элиты обществоведения на политические и экономические интересы заказчиков и спонсоров, а не на объективную истину. Это отдаляет сообщество от науки не меньше, чем когнитивные средства натурфилософии.

Эти факторы деградации обществоведения стали общепризнанными. М.К. Горшков пишет: «Симптомами этого недуга можно считать следующие черты деятельности отечественных социологов, все отчетливее проявляющие себя в последнее время:

– социологический сервилизм: в сложившейся системе взаимодействия с властными структурами социологи чаще всего исполняют гувернерские, обслуживающие функции;

– доминирование в социологической науке таких тем, которые связаны с оправданием сложившегося в России социального уклада. Довольно редко в поле зрения отечественной социологической науки попадают темы, касающиеся повседневной жизни и трудовой деятельности широких масс населения страны; вопросы, связанные с изучением природы социального неравенства, истории и