Видеть происходящее вверх ногами странно, а наблюдать его задом наперед – страшно. После встреч с Ленни я обнаруживал, что мое будущее перебралось куда-то мне за спину, а прошлое вдруг встало прямо передо мной и неотвратимо надвигается все ближе.

Добычу историй из своего прошлого я начал давно, однако те байки, что начали всплывать теперь, были из тех, что я пытался забыть. Вновь я видел отца, только на сей раз он не смеялся. Стояла жаркая ночь, не спалось. Я отправился в кухню попить воды и обнаружил отца – тот склонился над столиком из формайки, пытаясь собрать какую-то черную коробочку, напичканную электроникой и перемотанную изолентой, – то самое изобретение, над которым он работал уже несколько лет. Я наблюдал из-за двери, как отец тянется за маленьким шурупчиком, но узловатые пальцы никак не ухватят его. Отец пробовал снова и снова, и ему почти удалось поймать шурупчик, но тот ускользнул и укатился на пол. И тут папа уронил голову на руки. Я не хотел видеть его слез и, не сказав ему ни слова, вернулся в постель.

Вновь слышал я голос бабушки, отзвуки ее воплей и длинную череду ругательств на идиш, какими она забрасывала мою мать. Я старался вытолкнуть бабушкин образ из головы, но не получалось. Она возвращалась, крича все громче, такая же пугающая, какой была в моем детстве. Вспомнив совет Ленни о том, как обращаться с демонами, я встал во весь рост и заглянул в бабушкины темные глаза. Отворачиваясь, я увидел лицо моей матери, перекошенное от страха. Мгновение спустя заметил, как мамина рука тянется к слуховому аппарату и отключает его. Ужас покидал ее лицо, возникала вымученная улыбка. Самое трудное – смотреть на ту улыбку.

Насколько я помню, в фильме про того человека с очками ничего не рассказывали о том, какое впечатление он производил на свою семью. Но, уверен, родственникам приходилось нелегко. Моим уж точно легко не было, это я знаю: они понятия не имели, как обращаться со мной и с моими сменами настроения – от сумрачности до экстаза и обратно. Я и сам не соображал, как им все это объяснить, поскольку сам ничего не понимал.

Тали стала жить дальше без меня. Бросила сходить с ума о своем здоровье и начала им заниматься – ела с умом, занялась спортом. Она отлично себя чувствовала и отлично выглядела, но была словно где-то далеко: мы двигались параллельными рельсами, она – на милю впереди меня. Ночами эта дистанция становилась ощутимее. Обычно, даже в разгар ссоры, мы всегда спали, как ложки, теперь же спали, как ножи, каждый в собственном мире. И мне не шли на ум – тем более на язык – такие слова, что могли бы восстановить между нами мост.

Казалось, вся моя жизнь превратилась в череду волшебных слов, которые не удавалось произнести. Среди них застряло и слово, как-то раз упомянутое Ленни, – слово-разгадка, добыть его можно, не думая о нем. Я же думал о нем постоянно.

– Расслабься, – говаривал Ленни в ответ на мое раздражение, – со временем мутные воды отстоятся. И тогда глянешь в них и увидишь – знаешь, что? – я молчал. – Знаки и чудеса, мой друг. Знаки и чудеса.

Как раз это и произошло пару дней спустя, когда Тали была на работе, дети – в школе. Дождь прекратился, и кругом не раздавалось ни звука. Я сидел тихо и неподвижно у себя в кабинете, стараясь не думать об ответе на тот самый вопрос, гоня любую мысль из головы прочь, пытаясь не думать ни о чем вообще, обращая ум в озеро простого покоя. Дай мне знак.

Вот тут-то и заработал отбойный молоток. Сперва это было похоже на гром, я ощущал, как грохот идет по полу, видел, как раскачиваются на стене фотографии. На миг все умолкло, а затем началось сызнова.

За несколько месяцев до этого некая пара приобрела дом по диагонали от нас – некогда прекрасное старое здание, сделавшееся пристанищем для чуть ли не тридцати кошек. Та пара строила планы по ремонту и восстановлению дома и ждала, когда прекратятся дожди, чтобы начать работу.

Шум стал постоянным источником мучений, непредсказуемо затихал и возобновлялся днями напролет. Стоило подумать, что грохот прекратился, и я начинал шептать что-то Тали или детям – он, как нарочно, начинался опять. Иногда вместо отбойного молотка вступали циркулярная пила или перфоратор.

Не желая сдаваться, я пытался перекричать все это:

– Микейла… т-д-д-д! Ты не могла бы… т-д-д-д!

– Что? – переспрашивала Микейла. – Я не слышу. Говори громче!

Я надрывался две недели. И вот тогда-то все случилось: я попросил Илайджу за завтраком передать мне хлопья. Бросил даже пытаться переорать шум. Да что там – весь остаток дня не пробовал заговаривать вообще. И даже вечером, когда все ушли спать, я остался один и строительного шума не было, – все равно не пытался говорить. Я сдался.

И лишь тогда осознал, что каждый час бодрствования, каждый день все семь месяцев после операции безуспешно пытался выдавить из своего горла звуки. Хотя умом понимал, что не могу говорить, тело отказывалось в это верить – вплоть до того самого мига.

Внезапно я ощутил себя свободным, легким. Как в том эксперименте, который проделывал в детстве. Вставал в дверном проеме, руки в стороны, и полминуты изо всех сил упирался ладонями в дверной косяк. Затем шагал назад, расслаблялся, и руки взлетали вверх, словно привязанные к воздушным шарикам.

Так же ощущалась и тишина. Я вспомнил дзэнскую историю о двух монахах. Бредут они под дождем и вдруг видят на берегу ручья облаченную в изящное кимоно юную красавицу. Перебраться на другой берег ей не удается, и тогда тот монах, что помоложе, берет девушку на руки и переносит через ручей. Монахи продолжают свой путь, но старший в ярости. Молчит до самых ворот монастыря. И тут поворачивается к молодому и кричит:

– Как ты мог? Ты же знаешь, что мы приняли обет не прикасаться к женщине!

Молодой монах улыбается.

– Та женщина в кимоно? Я оставил ее у ручья несколько часов назад. Зачем ты все еще несешь ее?

Мой голос стал бесполезной частью тела, которую я все таскал и таскал за собой – и даже забыл, что она при мне. В тот вечер я ее оставил.

В тот миг что-то произошло. Я стал слышать голоса других людей совершенно по-новому. Всю свою жизнь я любил звуки человеческого голоса. Но с того самого утра в больнице каждый голос достигал моего уха через призму зависти: говорящий располагал чем-то, чего у меня не было и чего я желал больше всего на свете. Теперь, когда эта призма исчезла, у меня снова получалось наслаждаться букетом голосов вокруг себя. Голос Микейлы, детский, тихий и такой милый, и настойчивая серьезность в голосе у Илайджи. Я услышал мелодию, звучавшую в голосе Тали, даже когда она не пела. В каждом голосе рядом со мной обнаружилось что-то примечательное – от Рона-почтальона с его шероховатой оттяжечкой жителя Среднего Запада до теплоты и открытости, сквозивших в каждом слове Джинджер, воспитательницы Микейлы.

Все это я вдруг научился ценить, наблюдая со стороны, как смотрят балет, никогда не помышляя стать танцором, или баскетбольный матч, не собираясь пробовать себя в спорте. Для этих людей разговаривать было так же естественно, как когда-то и для меня. Но эта дверь закрылась, и, как замечала моя матушка, открылось окно. Это было окно в мир тишины, в мир, которым я так долго пренебрегал.