– Сколько?.. – только и смог я спросить.

– Приезжайте-ка прямо сейчас.

Есть одна дзэнская байка, она не идет у меня из головы. В ней речь о мастере, у которого имелся свой особый способ подчеркнуть сказанное. Завершив фразу, мастер вскидывал руку с чуть согнутым указательным пальцем и произносил: «Ага!»

Этот жест был его фирменным, и ни одному монаху в голову не приходило его повторять. Но как-то раз один ученик, насмотревшись на этот жест, взялся подражать ему. Разумеется, ученик никогда не делал этого при мастере, но часто в спорах с другими учениками, высказывая мысль, точно так же вскидывал указательный палец и произносил нараспев: «Ага!»

Однажды мастер задал ему вопрос при всех. И так был доволен ученик собственным ответом, что, договорив, дерзко поднял указательный палец и сказал: «Ага!»

Класс опешил от такой наглости и затаил дыхание: что же предпримет мастер? А тот просто попросил ученика повторить ответ, ученик с удовольствием так и сделал, а в конце снова добавил этот жест и произнес: «Ага!» И вот тут-то учитель внезапно схватил его за руку, прижал ее к столу, извлек нож и отрубил ученику указательный палец. Ученик завопил от боли и бросился прочь из комнаты, из увечной руки хлестала кровь. Однако учитель успел окликнуть его:

– Вот еще что… – сказал учитель.

– Что? – вскричал ученик.

Учитель улыбнулся, вскинул руку в своем любимом жесте и сказал: «Ага!»

Эту историю я никогда не рассказывал со сцены. С того самого момента, как услышал ее, я старался о ней не думать. Но пока мой самолет заходил на посадку в международном аэропорту Лос-Анджелеса, именно эта байка возникала у меня в мыслях вновь и вновь. Вот каковы, значит, пути Господни. Стоит подумать, будто понял что-то об этой жизни, и… р-раз! А потом, мгновение спустя – «Ага!».

Я пытался выкинуть эту историю из головы и свою злость в придачу: самолет – не лучшее место для обид на Бога. Вымещал свою злость на стюардессах – ох уж эта их самодовольная услужливость, эти их дешевые крендельки, – но все без толку. Я злился на себя. Злился на свою разобщенность с матерью. На то, что заболел сам. На то, что у меня исчез голос.

Подо мной расстилались мили и мили мегаполиса. Рядом с аэропортом я видел огромные парковочные площади, загроможденные десятками тысяч машин, и шоссе, ответвлявшиеся во все стороны, запруженные пятничным транспортом. Сквозь бурый воздух видел бесконечные борозды улиц, кварталы домов, простиравшиеся докуда хватало глаз. Когда самолет приземлился, я сделал то, что и всегда при прилете в Лос-Анджелес, – надолго задержал дыхание.

Думать о том, куда я направляюсь и чем там предстоит заниматься, не хотелось. Вместо этого я заново проиграл в голове вчерашний день. После телефонного звонка – по странной случайности, какие часто окружают смерть, – Илайджа и Микейла прибежали ко мне и сообщили, что нашли на крыльце мертвую птичку.

– Надо ее похоронить, – сказал Илайджа.

Я нашел коробку из-под обуви, и дети отделали ее упаковочной бумагой, чтобы та стала похожа на гробик. Илайджа старательно вывел слово «ПТИЦА» на крышке, а Микейла украсила ее наклейками бабочек. Пока мы хоронили птичку в углу сада, я постарался объяснить, что бабушка Глэдис умирает и что скоро нам предстоят настоящие похороны.

Тали пришла домой, когда мы произносили поминальный каддиш по птице. Дети отправились играть дальше, а я рассказал Тали о матери. Тали сначала обомлела, а потом начала засыпать меня вопросами вроде «А они пробовали?..», «А как же?..», и ни на один я не мог ответить.

Позже, вечером, когда я собирал вещи, она пришла и села на кровать. Позвала меня сесть рядом, но я не принял предложения. Слишком злился. И вот Тали сидела одна и смотрела на меня.

– И что ты собираешься делать? – наконец спросила она.

Я пожал плечами и продолжил собираться.

– Это очень важно, Джоэл. В этом суть жизни.

– Жизнь херня, – прошептал я, пакуя белье, какое сумел найти, и стал искать носки.

– Это правда. Но это жизнь. Твоя жизнь. И это важно.

– Это херня, – повторил я.

– Да, херня. Но это ничего не меняет. У тебя есть дела.

– Херня.

– Они в нижнем ящике, слева, – я не понял, о чем она, но заглянул в ящик и обнаружил полдесятка пар носков, свернутых в клубки. – Джоэл, тебе выпала возможность. Такая мало кому достается, и еще меньше людей ею пользуется.

Я понимал, чтó она имеет в виду. Сразу после того, как мы начали встречаться, умерла ее мать – тоже от рака легких. Когда конец был уже совсем близок, Тали улетела к ней. Когда она приехала в больницу, мать сказала ей:

– Нам надо поговорить.

– Сейчас? – спросила Тали.

– Скоро.

Через пятнадцать минут мама впала в кому и уже не очнулась.

Я видел, как Тали перебирает эти воспоминания.

– Джоэл, – сказала она наконец, – ты должен сказать ей свое «прощай».

Я забрал несколько носочных клубков из ящика, наклонился к ее уху и прошептал:

– Сказать «прощай»?.. Как… черт побери… я…

– Джоэл, ты не понимаешь. Время жалости к себе истекло. Тебе нужно проститься с матерью. И ей нужно проститься с тобой.

– Но как…

– Не знаю. Но я в тебя верю. Когда увидишь ее, скажи все, что должен сказать. Не жди. Потому что скоро все будет в последний раз.

В аэропорту Лос-Анджелеса было, как обычно, не протолкнуться. Пока ждал своей очереди в прокате, я терялся в догадках, что буду делать, когда увижу маму. Старался представить ее и вспомнил фотографию у нас дома на каминной полке, сделанную на ее семидесятилетие, где она в своем праздничном красно-оранжевом платье. Выглядела такой счастливой. Но теперь это отошло куда-то вдаль. Я думал о том, сколько радости было у нее на лице, когда она смотрела – много раз и в разных местах – мои выступления. Как вышло, что мы так отдалились? Она привела меня в этот мир, напомнил я себе. А теперь пришла моя очередь провожать ее.

Когда я наконец-то получил авто и пробрался на шоссе, поток машин двигался со скоростью сахарного сиропа. Мысли цеплялись одна за другую, и я вспомнил смерть отца. Его поместили в дом престарелых, когда врачи сдались. Как-то раз я навещал отца, и соцработник узнал меня и спросил, не приду ли я как-нибудь с концертом. Я согласился, но концерт обернулся сущим кошмаром: невменяемые обитатели в инвалидных креслах что-то бормотали себе под нос и размахивали руками. Я принялся за первую историю, но тут женщина в задних рядах начала громко звать медсестру. Крик распространился, как пожар, и я, не успев досказать даже первую байку, потерял половину своей публики. Но в первом ряду сидел, вытягивая шею, чтобы получше видеть, и обожая меня каждую минуту, мой отец, скрюченный в своей коляске. Это был последний раз, когда я застал его в живых и когда ближе всего был к тому, чтобы проститься с ним.