Мне, признаться, идея сержанта очень понравилась. Я уж переживать начал, что придется применять к пленному «меры физического воздействия». Хоть и фашист он, и сволочь, и вон на рукаве нашивка «старого бойца», но все-таки… Пристрелить – это пожалуйста, а пытать – мы же не они, чтобы таким паскудством заниматься.

– Зови Мамая, – велел я и, поднявшись, заявил немцу официальным немецким языком: – Карл Нойман! Ваша вина не требует доказательств, ваши сведения ничтожны, я имею приказание вас повесить за шею за ненадобностью.

Ну, может быть, не так стройно изложил, может быть, даже с падежами там не очень сошлось… Но главное – смысл он понял. Побледнел, отчего контрастно выступила щетина, залопотал что-то про конвенцию о военнопленных.

– Как?

Я подскочил к немцу и оперся о него, потому что снова накатил приступ головокружения. Фриц испуганно сжался.

– Чего ты сказал? Военнопленный? – прокричал я ему в лицо. – А как вы с нашими поступаете, а? Вы, дерьмо, пришли на чужую землю. Грабить и убивать. Вас каждый советский человек имеет право расстреливать, как собак. – Я схватил его за грудки и притянул к себе. – Как собак, Карл!

– Э, командира, зачем кричишь-объясняшь. Пошли фашист вешат.

Нурбаев стоял уже собранный: на шее у него висел моток веревки, в одной руке хлипкий дощатый ящик, в другой – финка. Косоглазая рожа лучилась от предвкушения удовольствия.

– А ящик зачем?

– Как зачем, э? Без ящик тольк дурак вешает!

Я не нашелся, что на это ответить, поэтому схватил фрица за локоть и толкнул к рощице. Он поначалу упирался, продолжая что-то лепетать про конвенцию, но потом зашагал резвее, даже будто бы заторопился, повизгивая от нетерпения. Случайно обернувшись, я понял, в чем дело: Нурбаев сноровисто покалывал немца ножом пониже спины.

Мы поднялись на холм, остановились у молодого, но уже кряжистого дуба. Фашист запричитал и плюхнулся на землю, Нурбаев стал готовить виселицу, а я подошел к краю холма.

Солнце клонилось к горизонту, окрашивая все вокруг в золотистые тона. Холм волнами спускался к реке, горел осенним разноцветьем перелесок над нашими позициями, река, своим изгибом напоминающая казацкую шашку, дремала в кружевных ножнах кустистых берегов…

– Твар фашист, пашли на веревк висеть, – нарушил гармонию голос Нурбаева.

Я печально вздохнул и вернулся к трудовым будням. Мамай, угрожая финкой, тащил немца к месту казни. Петля уже свешивалась с ветки, под ней стоял ящик, другой конец веревки был привязан к стволу.

– Вспоминайте, Нойман, что вам известно про группу, работающую в поселке Чернобыль.

– Я не знаю… я только… – Немец тянулся ко мне, перегибаясь через низкорослого киргиза.

Я только сейчас заметил, что у Нурбаева сзади за ремень заткнут холщовый мешок. Действительно, хорошо подготовился – чувствовался опыт.

– Я вам не верю, – холодно сообщил я немцу.

И, усевшись на землю, равнодушно достал папиросу, прикурил. Нурбаев энергичными пинками загнал фашиста на ящик, нацепил ему на голову мешок и накинул петлю.

– Хорошо, я скажу! – закричал немец приглушенно.

– Ну вот, уже лучше, – равнодушно похвалил я. – Слушаю вас.

Нурбаев лихо выбил ящик из-под фашиста. Веревка спружинила, шея громко хрустнула. Я подавился дымом.

– Ты чего?! – Горло перехватило, слова еле проталкивались. – А поговорить?

– Чего фашистск морд сказат может, э? Пуст висит, так хот на человек похож!

Немец перестал дергать ногой и теперь тихо качался, чуть поскрипывая веревкой.

30 сентября 2016 года. Чернобыль

Дрова уютно постреливают, отсветы бегают по ржавым гофрированным листам. Мы сидим на бревнах, выложенных квадратом вокруг огня, дым, плавно загибаясь, уносится в рваную дыру, идущую вдоль клепаного шва потолка. Это место называется «Ресторан». С тех пор как вся выжившая сталкерская братия собралась на брошенной военной базе, ночевки у костра ушли в прошлое. Но привычка никуда не делась. В ностальгических целях, а также чтобы расслабиться и полечить нервы, внутри разрушенного ангара было устроено это «место для пикника». С молчаливого согласия руководства, которое, откровенно говоря, и само сиживало здесь. Бабай, бывало…

Но на мысли о Бабае мне становится очень-очень грустно, я закуриваю и пытаюсь сосредоточиться на беседе. Начало я пропустил, поэтому не сразу улавливаю смысл.

– …во всяком случае, для этого было достаточно времени, – внушает Чапай Чекисту. – Год… Даже больше уже! И ни одного самолета. Керосин давно выдохся. Так что не надейся.

Чапай сидит на бревне напротив меня, его фигура немного «плавает» в волнах горячего воздуха. Чекист расположился справа, лицо краснее помидора, лоб блестит от пота. Между ними на земле тумбочка, на тумбочке узкая бутылка грузинского коньяка, несколько банок консервов. Коньяк принес Чекист, после того как закончились мой виски и чапаевский ром.

– А чего ты взял, что они должны летать над нашей Зоной? – возбужденно возражает Чекист. – Тут до Взрыва много летали? Над Зоной вообще летать нельзя, понял?

– Послушай. – Чапай устало вздыхает, разглаживает усы. – Вот если бы ты был пилотом. И, допустим, имел бы в распоряжении самолет. Ну, хрен с ним, давай еще допустим, что вместе с тобой выжил и техперсонал аэродрома. Ты бы, я думаю, первым делом принялся искать выживших. Мониторил бы все частоты, совершал рейды по окрестностям. Искал, короче. А у нас в круглосуточном режиме передатчик включен. И прожектор вон, видишь?

Чапай указал на прореху в крыше, и мы с Чекистом машинально посмотрели туда, где с крыши столовой в черноту неба бил мощный столб света.

– Нас сложно не найти, – уверенно заявил Чапай.

– У нас тут даже и приземлиться негде, – привел аргумент Чекист.

– Ты, главное, наливать не забывай. А приземляться не надо. Достаточно обнаружить и дать о себе знать. Но даже если так: в Минске есть где сесть? Есть! Что-то белорусы ни о каких гостях не сообщали.

– Н-да…

Чекист хмурит лицо и раздает нам наполненные стаканы. Чокаемся, выпиваем. Вытаскиваю из банки пару маслин, жую, потом снова закуриваю. Вкусно. Чапай ворошит дрова, вверх поднимается стайка суетливых искр. В голове мягко шумит, сознание будто плывет по волнам. Я чувствую, что уже основательно пьян – но это даже хорошо. И вообще хорошо: вот так сидеть возле костра с друзьями, употреблять коньяк и ни чем не думать. Только что-то беспокоит. Я роюсь в памяти… Вот оно: разговор с Хирургом.

Да, когда пили спирт. Нормально, кстати, выпили. Хирург заметно «поплыл». С непривычки, видимо. И вроде бы все ровно, говорили о том о сем, а он возьми да и заяви: Катастрофа, говорит, закономерный финал развития человечества. Мне, говорит, больше нет до вас дела. Вы получили именно то, чего добивались на протяжении всей своей истории. Главное, это – «вы». А вы? Вы не «человечество»? И что значит – ему нет дела? А кому ты нужен-то еще, кроме нас? Не знаю, ответил я ему, чего там добивалось человечество, а я лично сейчас готов все отдать, даже свою жизнь, чтобы предотвратить Катастрофу. Немного высокопарно получилось, пафосно, но я в тот момент видел перед собой не Хирурга, а ее, как сидит она, уставившись в стену, а по лицу бегает солнечный зайчик, но она даже не жмурится, потому что ей все равно. Хирург обидно засмеялся, и тогда я торжественно поклялся ему, что найду способ вернуть все назад.