Тифозное отделение представляло в целом довольно прискорбное зрелище. Правая часть третьего блока, здания, в котором размещались тифозные больные, была буквально изрешечена пулями, крыша во многих местах пробита пулями и осколками снарядов. Вместо потолка в верхних этажах сохранились одни балки стропил. Все окна были выбиты, а если порыться рукой в песке под стеной, то наверняка можно было наткнуться на снарядный осколок.

В тридцати метрах к востоку от тифозного отделения находился корпус, где расположились дезинфекционная камера и баня. Между тифозным корпусом и баней была могила доктора Гласса, австрийского врача из Эггенбурга: могила эта была почти неразличима под толстым слоем дерна. Гласс один раз уже был в русском плену — во время Первой мировой войны. Но второго раза он не выдержал. Здесь его и похоронили.

Пригодные для обитания помещения были и в подвале третьего блока. Там размещались офицеры. Среди них был и тот обер-лейтенант, с которым доктор Маркштейн в свое время повздорил из-за фуражки. Их встречу нельзя было назвать дружеской. Офицеры вообще проявляли бóльшую нетерпимость, чем солдаты и унтер-офицеры. Видимо, они сильнее переживали плен; возможно, правда, что так как они были более заметны, то и их чувства сильнее бросались в глаза.

Для больных дизентерией мы организовали отдельные палаты в корпусе, где находилась дезинфекционная камера, и поручили новое отделение молодому врачу А. К несчастью, он сам вскоре заразился дизентерией. После этого мы организовали там же еще две палаты для больных дизентерией и одну для случаев дифтерии. Там работал доктор Штейн.

На южной стороне большого двора стоял корпус, в подвале которого жили румыны и пленные немецкие офицеры. Там мы развернули отделение для кишечных расстройств. Доктор Дайхель придавал очень большое значение вопросам организации, пристально следил за исполнением своих распоряжений, и это сильно помогало как больным, так и врачам.

То, что мы называли палатами, едва ли в действительности заслуживало такого названия. Окна были заставлены железными листами, потолки представляли собой куски обвисшего раствора и штукатурки. Крыши не было вовсе, но, на наше счастье, дожди шли редко. Однажды загорелась дымовая труба. Пламя пробивалось сквозь потолочную штукатурку. В любой момент горящая труба и потолок могли рухнуть на беспомощных больных. Пока мы вытаскивали кровати в проход, доктор Лангер забрался на дерево, спрыгнул с него на крышу и сбросил трубу во двор. К тому времени, когда приехали русские пожарные с ведрами и баграми, ситуация уже была под контролем, и мы вернули больных на их прежние места.

В госпитале были два терапевта, доктор Цимсен и доктор Моккерман. Оба были старше и опытнее меня. Я попросил доктора Цимсена взять на себя особо тяжелых больных, а также стать терапевтом-консультантом госпиталя. Это было очень грамотное решение, как выяснилось впоследствии, когда у нас появились первые случаи туберкулеза.

Туберкулез вскоре стал большой проблемой. У нас не было рентгеновского аппарата; также мы были лишены возможности исследовать под микроскопом мокроту. Приходилось довольствоваться данными клинического исследования. Случаи открытого туберкулеза мы изолировали, чтобы избежать массового заражения. Диагностические ошибки стоили дорого, ибо здоровый человек, попадавший в палату с открытой формой туберкулеза, был практически обречен на смерть.

В таких случаях вопрос решался коллегиально, с участием всех врачей госпиталя. Это был наилучший выход из положения.

Вторым опытным терапевтом был ганноверский врач доктор Моккерман — с маленьким, как у мышки, лицом. Это был живой, экспансивный и культурный человек, и к тому же очень опытный и знающий врач. Он был всегда готов поддержать разговор о медицине или об искусстве и был очень приятным собеседником. Сам он несколько уничижительно отзывался о себе: «Я никогда не был бесполой рабочей пчелой». Однако работал он, по-видимому, очень много и упорно, иначе не приобрел бы столь обширные знания. Попечению доктора Моккермана и еще двум молодым врачам я поручил терапевтическое отделение в главном корпусе. В отделении находилось больше двухсот больных. Это были больные, пребывавшие в удовлетворительном состоянии, но нуждавшиеся в уходе и лечении. Именно в этой группе надо было вовремя выявлять случаи инфекционных болезней и не пропускать ухудшение состояния.

Общетерапевтическое отделение было дополнено двумя большими, просторными помещениями в полуподвале. В этих помещениях освещение было естественное, благодаря расположенным на уровне земли окнам. Полы в помещениях были бетонными. Вдоль стен мы устроили трехъярусные нары. В центре были поставлены железные двухъярусные кровати. Двое больных лежали на нижнем ярусе, двое — на верхнем. Как обычно, одеяла и шинели заменяли матрацы и простыни.

Одно из этих полуподвальных помещений было отведено под больных с поражениями почек и с водянкой. Этими больными занимался доктор Эрнстбергер из Вены. До этого он был начальником госпиталя номер 2а и в этой должности проявил незаурядные организаторские способности. Он сумел хорошо поставить работу в отделении и добился впечатляющих результатов. Одним из его достижений явилось лечение нашего старого Янсена, водоноса из бункера Тимошенко. С большим трудом, применив все свои знания и опыт, Эрнстбергер сумел поставить Янсена на ноги, и со временем этот старый вояка окончательно поправился.

Во втором отделении полуподвала работал доктор Беккер. Он занимался больными с желтухой, анемией и цингой. Вскоре, правда, почти все больные стали страдать этим тяжелым авитаминозом. Эти больные стекались к Беккеру со всего госпиталя. Со временем число больных стало стремительно нарастать. Мы, врачи, впрочем, чувствовали себя не многим лучше, чем больные, которых мы лечили. Мучительная слабость доводила нас до отчаяния. Каждое движение причиняло боль. Волосяные фолликулы на теле воспалялись, вокруг них появлялись красные круги и точки, расшатывались зубы, кровоточили десны. В тяжелых случаях развивалось сердцебиение. Участились случаи кровоизлияний в плевру, что заставляло нас в каждом случае подозревать туберкулез. У многих больных отекали голени. Они не могли выпрямить колени и были вынуждены ковылять на цыпочках. Отеки заканчивались флебитами. У многих дело доходило до омертвления десен. При этом изо рта начинался ужасный запах. Обширные подкожные кровоизлияния встречались относительно редко. Самое большое кровоизлияние мне пришлось увидеть у одного русского часового.

Все эти симптомы развивались в течение считанных недель. Больные собирали первые зеленые ростки, пробивавшиеся сквозь песок, и с жадностью их поедали. Русские были очень недовольны этим, утверждая, что из-за этого у больных начинается понос, отчего они и умирают. Мы собирали с кустов почки и ели их. Витаминных препаратов у нас, естественно, не было.

В одной из полуразрушенных комнат мы обнаружили каменный стол, почти целиком засыпанный щебнем и мусором. Мы расчистили стол; несомненно, раньше его использовали для патологоанатомических вскрытий. Мы, как могли, законопатили потолок и затянули окна проволочной сеткой. Приспособление для мытья мы сделали из старого автомобильного бензобака. Так мы организовали у себя патологоанатомическое отделение. Заведовать им стал доктор Вильд, бывший старший врач клиники Шморля. Это был спокойный, уверенный в себе человек, превосходный специалист. Русские с большим почтением относились к патологической анатомии и проявляли уважение к патологоанатомам. Теперь они относились к нам с большим уважением, так как отныне мы вскрывали трупы всех умерших. Это облегчило и нашу работу. Теперь мы точно знали, какую серьезную болезнь или инфекцию мы пропустили. Данные вскрытий давали нам материал о течении болезней, которые нам приходилось лечить. Мы смогли теперь показать русским, насколько обоснованными были наши требования об улучшении рациона и о снабжении лекарствами и витаминами.