Ну, я и подумал… — Ах, критик… Критики тоже нужны, они развлекают публику. — Тогда звать? — Тогда зови. Игнашка опять наклонился к полковнику. — Ах, он хочет с тобой тет-а-тет поговорить. Тогда я, пожалуй, оставлю тебя здесь. Или хочешь, прими его в кабинете. — В кабинете будет поавантажнее, — ответил я. Кабинет у старого приятеля (да что приятеля — товарища детских игр), был хорош. Мебель — Людовик Шестнадцатый, элегантная простота. Я сел за стол, принял деловой плантаторский вид номер четыре и сказал Игнашке — Просите, голубчик. Белинский вошел через минуту. Роста среднего, даже ниже, лицо нездорового цвета, телосложение астеническое, одет бедненько и грязенько, запах немытого тела и дорогого — дорогого! — одеколона. — Здравствуйте, — поднялся я, но руки подавать не стал. — Прошу, проходите, садитесь. Чем могу служить? — Я — Белинский, — ответил молодой человек, и сел на стул несколько неловко. То есть хотел-то он сесть вольно, уверенно, но в последнюю секунду сказалось отсутствие привычки. — Очень приятно. Не сын ли вы штаб-лекаря Белынского Григория Никифоровича? — Это был мой отец. — Примите соболезнования. Я знавал вашего батюшку еще до войны, в Свеаборге, он тогда высказывал любопытные мысли о природе сифилиса. Очень, очень достойный был человек. Так что я могу сделать для сына Григория Никифоровича? Белинский смешался. Очевидно, он считал, что известен сам по себе, а не как сын отца, скончавшегося год назад. Но быстро собрался. — Мне сообщили, что вы собираетесь издавать новый журнал. — Возможно, вполне возможно, и даже наверное я приму участие в издании нового журнала, — согласился я. — Это будет союз с журналом господина Пушкина? — Как вы понимаете, подобного рода сведения не могут являться предметом преждевременных разговоров, господин Белинский. — Просто господин Пушкин намеревался привлечь меня к сотрудничеству. — Вы хотите, чтобы я был посредником между вами и господином Пушкиным? Не думаю, что это хорошая идея. Конфликт интересов, знаете ли: господин Пушкин ищет сотрудников для своего журнала, а я — для своего. — Я как раз об этом, — приободрился Белинский. — Полагаю, вы ищете для вашего журнала человека, способного писать литературные обзоры, критику, полемику? — Подобный человек — или люди — несомненно, нужны всякому журналу, имеющему серьёзный литературный раздел. — Я бы мог заняться этим, — решительно сказал Белинский. — На соответствующих условиях, разумеется. — Разумеется, — согласился я. — Как можно — без условий? Журнал — это предприятие, а не прогулки и вздохи при луне. — Надеждин мне платит три тысячи в год, — продолжил Белинский. Я промолчал. — «Московский наблюдатель» предлагает пять тысяч, если я перейду к ним, — достал козыря критик. Из рукава достал, не иначе. — Хорошие деньги. Даже отличные, — отозвался я. — Каковы же будут ваши условия? — спросил Белинский. — Мои? Условия простые и ясные. Наш журнал будет платить авторам двести рублей на ассигнации за лист. — Двести рублей? — Именно. — Но это мало. — Разве? Столько платят лучшие журналы, включая «Библиотеку для чтения» и «Современник». Предположим, что вы будете присылать нам работы как раз на один лист в месяц. В год это составит две тысячи четыреста рублей. — Но…— Разумеется, работы должны быть эксклюзивные. — Простите? — Предназначенные исключительно для нашего журнала. Положим, вы перейдете туда, где вам платят пять тысяч рублей — по совести говоря, прекрасное предложение. Так вот, если вы напишете для нас критический очерк о Вальтере Скотте, или о дневнегерманской поэтике, или о чем-либо ином, то ни для какого иного издания писать на ту же тему вы не будете в течение года. Это обыкновенная европейская практика, знаете ли — эксклюзивные материалы. При этом никаких иных обязательств перед нами у вас не будет, вы вольны писать для любого иного журнала, разумеется, на другие темы. Тогда по основному месту вы получите, как сами говорите, пять тысяч, у нас — две с половиной, и в третьем месте, условно скажем, в «Библиотеке для чтения» еще две с половиной, что в сумме даст десять тысяч рублей. Недурная, согласитесь, сумма. — Но я бы хотел посвятить себя целиком одному журналу. — Позвольте сказать вам откровенно: пять тысяч мы платить не сможем и не станем. Во всяком случае, в ближайшие год-два. И потому я вполне пойму и даже одобрю ваш выбор в пользу «Наблюдателя». Но если надумаете — пишите и для нас. Со своей стороны обещаю вам первоочередное рассмотрение ваших трудов. На этом мы и расстались. Не думаю, что Белинский остался доволен, но моей целью и не было доставлять ему довольство. Двести рублей за лист — хорошая цена. Литератор в теме напишет этот лист в неделю, если не скорее. Трудно? А кто говорит, что будет легко? К тому же я сомневался, что Белинский получает три тысячи рублей в год. Вошел Старобелецкий. — Ну как, сговорились? Завербовал его для журнала? — Он предъявил свои условия, я свои, а во что это сложится — покажет будущее, — ответил я. — Журнала-то никакого пока нет. Пока лишь намерения. — И деньги, — сказал полковник. — И деньги, — подтвердил я. — Но деньги — это кирпичи. Если нет архитектора, нет мастеров, нет работников — дворец не построишь. Растащит народ по кирпичику, и вместо дворца останется яма, заполненная водой, глядишь, и лягушки заведутся через годик-другой. Но мы не французы, к чему нам лягушки, нам дворцы подавай, не правда ли? И мы принялись за легкий завтрак. Легкий — потому что вечером нам нужно было идти к очередному хлебосольному москвичу. И мы пошли. Поехали. По этому случаю полковник хотел нанять на вечер карету, непременно четверкой лошадей, но я отговорил — Кареты — это для дам и штатских. Военные ездят на бричках. Сам Государь летом предпочитает бричку, считая, что русскому сердцу претит стеснение, русскому сердцу нужен простор. Немного, правда, поплутали: Москва город хитрый, нужный дом найдешь не сразу. Но опять выручила карта, и к намеченному часу мы были в доме графа Федора Толстого, на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка. — Довез, барин, — гордо сказал Селифан. Научившись читать карты, теперь он считал себя первым кучером не только Петербурга, но и Москвы. Граф Толстой встретил нас приветливо — Я слышал, слышал о вас, барон, много прелюбопытного. Жаль, что судьба не сводила нас раньше. — Сейчас самое время, граф, самое время. Прием у Толстого был, по московским меркам, совсем небольшой — десять человек, включая нас со Старобелецким. Люди, которые считали журнал «Московский Наблюдатель» своим знаменем. Славянофилы, ожидающие от России и великое прошлое, и великое будущее. Наблюдатели — так они сами называли себя. Разговор шел вяло, быть может, и потому, что вина не подали. — Чуть позже, —