— Вижу, заматерел. В генералы вышел, превосходительством стал.

— Что превосходительство, это пустое, — но видно было, что Алексею приятно. — Ладно, ты прибыл как раз к обеду, за обедом и поговорим.

Обед нам накрыли в яблоневом саду. Присутствовали я, Алексей Алексеевич и Алексей Константинович, племянник Перовского, юноша осьмнадцати лет, до чрезвычайности похожий на дядю в молодости.

— Сестрица моя сейчас в нашем черниговском имении, — пояснил Перовский, — племянник же готовится к службе в столице.

— Служба — это хорошо. Служите, молодой человек, служите! Нашему отечеству чрезвычайно нужны умные, честные и энергичные люди!

— У нас немало таких людей, господин барон, — ответил юноша.

— Немало. Но порознь. Бывает умный, но ленивый. Бывает честный, но недалекого ума. А вот чтобы в одном человеке сошлись все три качества — это редкость, и нужно эту редкость употребить к пользе для России. А за Россией не пропадет, служите, как ваш дядя — и тоже выйдете в генералы, — сказал я с пафосом.

— Он мечтает о славе литературной, — сказал Перовский.

— И это славно! В пример можно взять Гавриилу Романовича, а, впрочем, зачем ходить далеко, когда можно близко? Дядя — лучший пример. Кстати, дядя, сказка твоя в Бразилии наделала немало шума, и позволь ещё раз поблагодарить тебя за разрешение её напечатать.

Я подал знак Мустафе, и он подал нам небольшую, ин-октаво, книжечку в изящном кожаном переплете:

— Вот, смотри на дело своего ума!

Перовский щёлкнул, и лакей подал миску розовой воды. Алексей Алексеевич омыл руки, тщательно вытер их льняною салфеткой, и лишь затем взял книгу. Раскрыл.

— Отлично! Великолепно! Изумительно!

Издание, действительно, было отменным. Бумага, шрифт, иллюстрации — всё по высшему разряду.

— Это ограниченный тираж, для людей состоятельных. Другой, попроще, а есть и третий, для простонародья.

— Кто же художник? Замечательный рисунок.

— Мануэль де Хезус Сепульведа. Мой раб.

— Раб? — спросил племянник.

— Самый натуральный. В Бразилии, знаете ли, практикуется рабство. Конечно, рабов там меньше, чем здесь, но уж чем богаты, чем богаты…

— Но… Такой художник…

— Не волнуйтесь, ему у меня хорошо. Никто его в кандалы не заковывает и розгами не сечёт без нужды. А он, Мануэль, человек разумный, ведёт себя хорошо. У него есть дом, жена, дети, хорошая одежда, даже прислуга есть. И да, есть оформленная вольная, в любой момент он может стать свободным человеком.

— И он остаётся рабом?

— В Бразилии так удобнее. Пока он мой раб, обидеть его — обидеть меня. А обидеть меня — обидеть семью моей жены. Потому с ним вежливы и обходительны, заказов на портреты, иллюстрации и прочее у него во множестве, и живёт он, что называется, припеваючи.

— И вы тоже.

— И я.

— Он работает, а доход вам?

— Мне платит оброк. Где-то половину, да.

— А это что? — Перовский показал надпись на титульном листе.

Фиолетовыми чернилами было выведено: «Пеши исчо!» — и закорючка вместо подписи.

— Это бразильский император дон Педро Второй собственноручно изволили начертать. Как видишь, по-русски. Очень ему эта история понравилась. Ему десять лет, императору. Так что в Бразилии у тебя есть преданный читатель — император. И тысячи читателей других.

Кстати, о доходах: Алексей Алексеевич, я вам привез деньги за книжку. Четыре тысячи триста двадцать франков.

— Но… Речь ведь шла о безвозмездном использовании…

— Если бы не было прибыли, тогда да, тогда безвозмездном. Но появилась прибыль — появился и гонорар. Мустафа!

Мустафа подал кожаный мешочек.

— Здесь твой гонорар. Я взял смелость доставить его звонкой монетой, наполеондорами. Люблю золото, каюсь.

— Благодарю, друг мой. Наполеондоры будут кстати, я собираюсь в Ниццу.

— Об этом мы поговорим чуть позже.

Обед завершил кофий, приготовленный тем же Мустафой. А кто сказал, что быть моим слугой легко?

— Я к тебе, собственно, с деловым предложением, — сказал я после того, как кофий был выпит.

— Весь внимание, — ответил Перовский без энтузиазма.

— Речь идет о новом журнале. Князь Одоевский думает издать солидный журнал, ежемесячный, толстый, семейный.

— В России уже есть такой, «Библиотека для чтения».

— Совершенно верно. Но журналы не медведи, и там, где есть место одному, будет место и двум. Они обратились к Пушкину, не желая плодить избыточную конкуренцию, с идеей объединиться. Вместе расходы, вместе и доходы.

— И что Пушкин?

— Оне думают-с. Так вот, пока Пушкин размышляет, я хочу предложить тебе участие в новом журнале.

— Ты? Ты тоже записался в литераторы?

— Нет, нет и нет. Когда кайман вздыхает, глядя на луну, он напрасно тратит цветы своей селезенки, так говорят бразильские индейцы. Я — плантатор, капиталист, моя цель — извлечение прибыли путем организации процесса производства. Я уверен, что издание журнала в России может стать высокодоходным делом, и потому хочу этим заняться.

— Высокодоходным… — вздохнул Перовский. — Знаешь, в мае у меня был Пушкин. Не здесь, в Москве. Он просил у меня что-нибудь для «Современника», и я ему обещал: первое, что напишу — ему.

— Не вижу препятствий, особенно если план Одоевского и Краевского удастся, и «Современник» станет объединяющим журналом.

— Я не пророк, но не думаю, что Пушкин согласится на подобный союз. В «Современнике» он желает быть единовластным хозяином.

— Согласен, но так даже лучше.

— Почему?

— Пушкин — хороший поэт, но издатель из него никудышный. Тому много причин, но первая — вздорный характер.

— Ты считаешь?

— «С отважным не пускайся в путь, чтобы он не был тебе в тягость, ибо он будет поступать по своему произволу и ты можешь погибнуть от его безрассудства», — процитировал я Ветхий Завет. — А безрассудство у Пушкина в крови. Смотри, журнал его делает самые первые шаги, как младенец, а он уезжает на месяц в Москву. Пусть, хотя и зря. Но вот он ни с того, ни с сего задевает Уварова, человека, который может ему помочь с журналом, но может и навредить, сильно навредить. Зачем? Да и вообще… кого он только не задевает, с кем не ссорится. Даже с твоим прежним патроном, князем Репниным, чуть не дошло до дуэли — и всё по вздорности характера.

— Об этом я слышал, — вздохнул Перовский.

— За полгода у него три конфликта, с князем, с Соллогубом и с Хлюстиным. Лишь благоразумие последних не привело к дуэли. Но повадился кувшин по воду ходить…

— Не желаешь ли пройтись? Покажу тебе сад и окрестности, — перебил меня Перовский, показав глазами на племянника.

— Охотно, — сказал я, — а то всё сижу, да сижу, то в коляске, то на станции.

И мы пошли в глубину сада, а племянник с мешочком денег и книгой — в дом.

— Рано ему такое слушать, — сказал Перовский. — Он