же разболтает по простодушию, ему захочется показать перед приятелями причастность к литературным делам.

— Не беда. Мы ведь не против Государя злоумышляем, напротив. Впрочем, тебе, конечно, виднее. На твоего племянника, на молодежь вообще я возлагаю большие надежды. Но вернусь к делу. Помимо скверного характера у Пушкина как издателя есть другой недостаток: пустая мошна. На коротких кредитах журнал не поднять, тем более без союзников. И если он откажется от участия Одоевского и Краевского, «Современник» ждет печальная участь. Она и сейчас незавидна, у Пушкина семьсот подписчиков, что не окупает даже текущих расходов. А ведь есть и долги, большие долги… Ладно, то дело Пушкина, а я хочу другого: издать журнал прочный, на солидной основе. Не для того, чтобы изливать желчь на весь мир, а для того, чтобы его выписывали десять тысяч семейств — для начала.

— Губа у тебя не дура! — ответил Перовский.

— И никогда не была дурой, душа моя. Я ведь не призрачные замки строю, я строю крепкий дом на крепком фундаменте. Базис определяет надстройку. Между нами, я уже купил типографию, и сейчас её переустраивают по последнему слову европейской науки и техники. Будет качество, будет и количество. А кто дает качество? Качество дают люди. И вот мое тебе предложение: становись главным редактором будущего журнала!

— Я?

— Ты. Пригласим ещё и Краевского, и Одоевского, даже и пайщиками. Они будут отвечать за свои отделы — науку, домашнее хозяйство, моды и прочее, но капитаном корабля будешь ты.

— Ну, знаешь ли…

— Именно знаю. Такой человек, как ты, поведёт журнал к процветанию. Смирдин выбрал Сенковского, и очень умно поступил. Я уверен, ты Сенковскому не уступишь, более того, превзойдёшь. Средств у тебя будет достаточно. Я набросал деловой план нового журнала, посмотри, прикинь, посоветуй.

Перовский вздохнул.

— Я уже говорил, что собираюсь в Ниццу. Не развлечься. Доктора посылают. Говорят, срочно нужно лечиться.

— Лечиться?

— Чахотку у меня нашли. Вялую чахотку. А чахотка, она такая… Хоть и вялая, но без лечения сведет в могилу в два года.

— Вздор. Какая чахотка? Переутомление, может быть. Хронический бронхит тоже. Бросай курить, совершай моцион, и всё пройдет. Вот сейчас, прямо сейчас ты как себя чувствуешь?

— Чувствую? — Перовский остановился, прислушался к себе. — Чувствую отлично. Но это потому, что рад нашей встрече, первое. И кофий вызывает прилив сил, я это знаю, второе.

— А еще у тебя будет полезное, увлекательное и прибыльное дело, это третье. Увидишь, к осени следа от твоей чахотки не будет.

— Ты ж не доктор, барон.

— Ох, Алексей, кем только не приходится быть плантатору. И доктором тоже приходится. У меня, кстати, есть индейское снадобье, общеукрепляющее. Очень действенное. Лучше хины. Давай так: я еду в Москву, а ты три недели принимаешь это индейское средство, я тебе дам с подробной инструкцией. Через три недели на обратном пути я заезжаю к тебе. И ты решишь сам, лучше тебе, или хуже. Поедем вместе в Петербург, покажешься тамошним светилам, хотя как по мне, медицина сегодня — один процент науки, девять процентов заблуждений, и девяносто процентов откровенного шарлатанства. Три недели — вот что я прошу.

— Что ж, три недели, три недели — можно, — в голосе Перовского я услышал надежду. Надежда, она многое может. Очень уж умирать Перовскому не хочется. И не умрет. Ну, умрет, конечно, но нескоро. Весьма нескоро.

И мы пошли назад, к дому.

— А теперь… Теперь — самое главное. «Чёрная Курица» — ты её выдумал, подземную страну? Или…

Авторское отступление

На нашей ветви баньяна Алексей Алексеевич Перовский умер двадцать первого июля тридцать шестого года в возрасте сорока девяти лет в Варшаве, через которую ехал в Ниццу для лечения туберкулеза. Но вот что странно: на портрете кисти Брюллова, написанном весною того же года мы видим вполне здорового, даже цветущего человека (сравните с портретом Чехова).

Пушкин, посетивший Перовского в мае, за два месяца до его смерти, в письме жене ничего не пишет о болезни последнего, напротив, отмечает юмористическое поведение Алексея Алексеевича. В общем, не нужно ему ехать в Ниццу. Совсем не нужно.

Глава 8

Московское хлебосольство

— Ох! — сказал Старобелецкий. — Голова болит, словно ею ворота таранили. И сейчас таранят. Здорово мы давеча перебрали. — Вино, брат, оно такое, — ответил я. — Притворяясь другом, проникает в тело, но потом нещадно предает. — Глядя на тебя, не скажешь. Выглядишь, словно новенький рубль. Прямо-таки сияешь. — Сияю, — согласился я. — Потому что, если помнишь, по римскому обычаю разбавлял вино водой. — Не помню, — ответил полковник. — Игнашка, неси вина! Или нет, рюмку водки! — Погоди с водкой. — Подобное подобным, не слышал? Твои любимые римляне учили. — Успеешь. Попробуй бразильское народное средство, а там решишь — вино ли, водочка или что еще. Мустафа! Мустафа бесшумно вошел с подносом. — Кофий? — с сомнением сказал Старобелецкий. — Кофий — это мне. А тебе — вареная вода. — Смеешься? Издеваешься? Мустафа поставил стакан воды перед полковником, и подал мне таблетницу. Я щелкнул — и одна таблетка упала в стакан, зашипела, пуская сотни мелких пузырьков, и через полминуты полностью растворилась. — Это что такое? — Средство от похмелья. Бразильское. В монастырях готовят по рецептам римских пап. Испей. Старобелецкий пригубил. Вкус ему понравился, и он справился с целым стаканом. — И что теперь? — Ждать, — и я принялся за кофий. Старобелецкий смотрел на меня, страдальчески кривя губы, но через пару минут начал улыбаться. — Знаешь, действует! Еще как действует! — А то! Римские папы, они, брат, такие! Вчера Старобелецкий утроил на скорую руку обед в мою честь. Всего-то и было человек двадцать, для Москвы мизер, но погуляли на славу. В Москве дела среди людей культурных и образованных иначе и не делают, как между котлеткой и бокалом вина. Я поговорил с дюжиной культурных и образованных москвичей, и потому котлеток, вина и прочего пришлось выкушать немало. Стоило оно того? Не попробуешь, не узнаешь. — Знаешь, чувствую себя помолодевшим на двадцать пять лет! — сказал Старобелецкий. — Саблю наголо, и бить Наполеона? Не бойся, это пройдет. — А не хотелось бы! Игнашка, слуга Старобелецкого, степенный малоросс шестидесяти лет, вошел и зашептал на ухо полковнику. Старобелецкий, преодолевая смущение, сказал — Тут один пришел, из этих… Хочет с тобой повидаться. — Из этих? — Журналист, — поморщился Старобелецкий. — Что за беда — журналист? И среди журналистов бывают достойные люди. — Этот не из таких. Облаиватель он, из мосек. Сам ничего не может, а других учит. Критик он, понимаешь. — Что за критик? — Белинский, он входит в моду. За него просят.